— Это для морского промысла? — догадался Цветков.
— Да, — сказал Таусен. — Обратите внимание на ее конструкцию — она очень практична.
Лодка имела высоко поднятый нос и менее высокую, но все же значительно поднятую корму.
— Это старинный норвежский тип судна — норландбот. В Осло в музее хранится подлинный экземпляр корабля викингов. Норландбот близок к нему по типу.
Высоко поднятый форштевень легко распекает волну. Такой бот хорошо ходит под парусами и на веслах. Глубокий киль дает устойчивость судну.
— А гребут, конечно, веслами, — сказал Цветков. — Как бы тут пригодился моторный бот!
Гущин слушал объяснения Таусена из вежливости. Ему не терпелось поскорее обследовать деревянный остов, который теперь, во время отлива, стоял почти на суше. И едва Таусен кончил, Гущин бегом направился туда.
— Это и есть то судно, о котором вы скучаете! — крикнул ему вдогонку Таусен.
Да, совсем не стоило бежать!
Это были убогие остатки. Почерневшие, изглоданные волной и штормами доски едва прикрывали борта и палубу. Гущин заглянул внутрь судна и увидел то, что когда-то было двигателем, а теперь обратилось в куски ржаво-красного изогнутого железа.
На остатках борта виднелись следы букв от названия судна. Две первые буквы можно было сравнительно легко разобрать: «MA…». С трудом можно было разобрать третью: «R», и по числу смутных следов легко было догадаться, что название состояло из пяти букв.
Гущин задумался. Короткое женское имя, начертанное Таусеном на судне, которое увезло его от мира, должно быть, принадлежало той единственной, чью память добровольный изгнанник навсегда сохранил в своем сердце. Теперь Гущину стало понятно, почему, упоминая о судне, хозяин не назвал его имени.
И Гущин вспомнил энергичное и доброе лицо на портрете в комнате Таусена.
— Ну, убедились? — с грустной усмешкой спросил Таусен.
Глава 12. Карлики и гиганты
Идти обратно было намного легче: ветер дул в спину. Только когда уклонялись от прямого пути, он набрасывался сбоку.
Гущин и сам не сознавал, как много надежд возлагал он на старое судно.
Теперь, когда стало ясно, что судно невозможно восстановить, он помрачнел и шел молча. Лицо его разом похудело, заострилось.
Чтобы отвлечь его, Цветков спросил Таусена:
— Вы нам еще не сказали, господин Орнульф, каким образом вы сделали ваших карликов. Конечно, вы манипулировали с гипофизом…
— Разумеется, — ответил Таусен. — Скажу вам пока коротко — ведь это работа многих лет. Я уменьшал размеры гипофиза хирургическим путем и таким образом сокращал выработку гипофизарных гормонов, приостанавливал рост животных.
Однако я действовал не только как эндокринолог, но и как селекционер. Выбрав самых маленьких оленей — самца и самку, я остановил их рост еще в детстве.
Из их потомства опять отобрал самых маленьких и то же проделал с ними. И так на протяжения ряда поколений…
— Простите… — перебил Гущин. — Какова продолжительность жизни оленя?
— Лет пятнадцать-двадцать, — ответил за Таусена Цветков.
— Но как же вы смогли проделать опыты с рядом поколений? Ведь прошло всего десять лет!
— Прежде всего я не ждал, пока олень достигнет зрелого возраста, а делал операцию над молодым, еще растущим организмом. Затем, с уменьшением размеров животного, укорачивался его жизненный цикл, ускорялась размножаемость, повышалась скороспелость. Таким же образом я работал над тюленями.
— Теперь понятно, — сказал Гущин, — и результаты, надо сказать, поразительные.
— То ли вы еще увидите! — загадочно произнес Таусен.
Он и не подозревал, что скоро изумятся не только гости, но и он сам. Однако Цветков и Гущин, увлеченные темой разговора, не обратили внимания на его замечание.
— Результаты действительно замечательные, — сказал Цветков и замолк.
Он едва скрывал свое раздражение по поводу того, что Таусен так долго и упорно работал над вещами, никому не нужными. «Словно ветряк, — думал он, — у которого отключили передающие энергию провода и он работает вхолостую.
Кому нужны такие карлики?!» — с досадой думал Цветков.
Таусен тоже не возобновлял разговора. Он обогнал москвичей и шагал впереди.
Цветков взял Гущина под руку и шепнул ему на ухо:
— Эх, если б он работая не в одиночку, а с нашими селекционерами..
— Оно так и будет, я уверен! — так же шепотом ответил Гущин.
— А может быть, он будет огорчен, когда узнает, что его идеи давно у нас…
— Не думаю. Не такой, кажется, человек.
Домой пришли уже в темноте. Но Таусен вел уверенно, освещая путь электрическим фонариком.
За ужином Гущин долго молчал. Наконец спросил, обращаясь к Таусену:
— Скажите, пожалуйста, можно ли на вашем норландботе добраться до ледяных полей?
— Едва ли, — ответил Таусен. — Плыть надо долго, и это очень опасно: можно попасть и в шторм, и в густой туман, и в сильный мороз. А в какую сторону вы думаете плыть?
— К югу, юго-востоку или юго-западу — по направлению к советским берегам.
— Это очень далеко. Даже на вас двоих нужно взять столько продовольствия и воды, что лодка будет перегружена. А грести надо непрерывно.
— А парус?
— Парус есть. Но ведь им не всегда можно пользоваться. А зачем вам эти льды?
— По ним можно было бы добраться до Большой земли.
— Каким образом? — спросил Таусен.
— Ну… на оленях… на собаках…
— В боте, как я вам сказал, с трудом поместятся два человека и продовольствие для них. А в чем вы повезете сани, собак или оленей, пищу и воду для них и для себя на все время пути по льдам?
— А если пешком… — пробормотал Гущин.
— А провизию как тащить? — возразил Таусен. — И потом, ведь там есть торосы повыше пятиэтажных домов.
— Как ты думаешь, — спросил Гущин своего друга, когда они остались вдвоем в комнате, — ведь Таусен большой ученый?
— Безусловно, — подтвердил Цветков.
— Эти карлики — блестящий эксперимент.
— Разумеется.
— У нас не делали таких?
— Не совсем такие, но опыты в этом направлении производили.
— Рашков?
— И другие.
— Что же ты мне не рассказывал?
— Не приходилось к слову. Ведь это были только эксперименты. Для теории это важно, ну, а на практике — зачем нам уменьшать животных до игрушечных размеров? Вот другое дело…
Но тут Цветков заметил, что его собеседник спит.
Гущин так устал и переволновался, что недослушал и внезапно уснул, сидя на койке. Цветков потихоньку отвернул одеяло, простыни и, стараясь не разбудить друга, положил его обутые ноги на тюфяк.
