Тано обнаружил еще множество подобных следов — более старых, едва заметных, и новых, более отчетливых. И совсем свежих, оставленных несколько дней назад.
— Не Сама, нет, это не его следы, — шептал он, неизвестно почему обнадеженный. — Еще остается вероятность, что я ошибся!
Он без остановки продолжал раскидывать по сторонам мох, пока не наткнулся на торчащие из-под обломка металлические пальцы робота. Робота. С трудом узнаваемые из-за полувековой коррозии времени. С согнутыми в последней защитной реакции суставами.
8.
Страшно усталый — прежде всего от самого себя, от своих догадок и намерений — Тано дошел до лагеря и со вздохом, выражающим облегчение, которого не испытывал, сел на скамейку рядом с Самом. Ему хотелось сразу же заговорить, он горел желанием услышать собственные объяснения всего случившегося, словно это помогло бы быстрей во все это поверить. Но он решил подождать: пусть Сам первый начнет разговор, настала очередь старика задавать вопросы. И только тогда он, Тано, улыбнется, небрежно махнув рукой, и даст свои окончательные ответы. Но пока настанет этот момент…
Он окинул окрестности рассеянным взглядом. Уже настала ночь, и огонь, неспокойно горящий в каменном очаге, словно населял ближний мрак сбитыми с толку, дрожащими от страха созданиями, которые, задержавшись на миг, тотчас исчезали. А вслед за ними мелькали еще и еще… Бесконечное шествие властной, непреклонной Мимолетности, длительность которой так разновелика, когда событие только предстоит, и так одинаково кратка, когда оно проходит… уже поставлен знак равенства между минутой и веком, между детством и старостью, между мотыльком-однодневкой и человеком… Чувствуя, как им снова овладевает отчаяние, Тано пошевелился и украдкой взглянул на Сама — тот сидел, погруженный в равнодушное молчание. А почему нет? Какое ему дело до каких-то «окончательных» ответов, когда он прекрасно знает истину!
— Ничего особенного я в проломе не нашел, — напрямую выпалил Тано. — Как я и думал, не было никакого смещения во времени. Я прилетел давно…
— Сорок восемь лет назад, — уточнил Сам, лениво позевывая.
А нервы Тано опять зазвенели.
— Мне все равно! — сказал он, распаляясь все больше. — Важно то, что робот, который был при мне, успел оттолкнуть меня, перед тем как свалился обломок… Робот до сих пор лежит там, раздавленный. Но меня тоже задело, видимо, каким-то камнем. Я впал в кому, и поэтому другие роботы принесли меня обратно в звездолет и оставили там в барокамере!
— А потом?
— Потом прилетела экспедиция, и экипаж решил, что меня нельзя выводить из анабиоза. Построили базу, сделали необходимую работу и улетели на Землю на своем звездолете. А перед вами — перед тобой, Сам, и перед тем, Другим — поставили задачу улететь на моем. Но в силу каких-то причин вы были вынуждены остаться на планете…
— Например, из-за неисправности сектора жизнеобеспечения, — подсказал Сам.
— Да! Вот именно! — энергично подтвердил Тано, не обращая внимания на иронию собеседника. — И вы в течение многих лет пытались его отремонтировать, пока не поняли, что даже если это будет сделано, то все равно утратит смысл, потому что вам не выдержать обратной дороги. Вы все-таки вывели меня из анабиоза, перенесли на то же самое место, где я потерял сознание, а роботам приказали вернуть звездолет на Землю. Вот так!
— Ты упустил еще одну неисправность, — похлопал его по плечу Сам. — Связь. Иначе мы послали бы на Землю сигналы SOS.
— Да-да! — поспешил согласиться Тано. — Но теперь, когда звездолет вернулся, все выяснится, и сюда тут же вышлют отряд спасателей!
— Хорошо, просто чудесно! А Другой? Почему он прячется, Тано? И почему мы с ним, вместо того чтобы разыгрывать перед тобой весь этот спектакль, не выложили тебе все напрямую?
— Мне еще не до конца ясны ваши мотивы. Но то, что в них нет ничего хорошего, не сомневаюсь ни на секунду.
— Не буду спорить, — Сам хитро подмигнул. — Однако по поводу всего остального…
— Держи рот на замке! — яростно оборвал зубоскала Тано. — Я больше не позволю тебе играть на моих нервах!
— На твоих нервах? По-моему, большая их часть уже истрепана окончательно, теперь это уже агония. Вот именно! Что стало с твоей любовью к Диане, скорбью о матери, тоской по друзьям? Или с ностальгией по далекой Земле? С твоими амбициями, воодушевлением, творческим полетом, бунтарским духом? Увы, все они были утоплены, как слепые котята, в инстинкте жить телесно, независимо от того, какую цену придется заплатить. Несмотря на то, что дух твой умирает!.. Впрочем, пора ужинать, Тано. Ведь ты поешь со мной, а, Тано?
— Нет!
— Больше недели не выдержишь. Так что лучше преодолеть брезгливость прямо сейчас!
— Я не уверен, что вообще есть смысл ее преодолевать, — с ноткой сожаления сказал Тано. — Может быть, ты и Другой не понимаете, что и для меня существует «после».
— Да. Ты прав! — Сам мелодраматично простер руки в небесную бездну мрака. — О Господи! Ты даже не представляешь, до какой степени прав!
Тано встал со скамейки. Он не хотел видеть этого лица, изуродованного старостью, одутловатого, почти уже нечеловеческого и одновременно такого навязчивого, агрессивно знакомого… Войдя в темный коридор барака, астронавт на ощупь добрался до комнаты, перетащил раскладушку так, чтобы она прижимала дверь и, не снимая одежды, лег, свернувшись калачиком. Отблески огня метались снаружи, бились в окно, словно рой оранжево-красных бабочек. А по комнате порхали горбатые тени. Ощупывали стены и предметы на комоде, ползли по низкому потолку, скользили длинными корявыми пальцами по его лицу, забирались в волосы, заглядывали в его широко распахнутые глаза. И ему неизвестно почему казалось, что эти тени порождены вовсе не языками пламени за окном — это чьи-то последние, тяжело задыхающиеся кошмары, снившиеся кому-то, спящему в этой самой комнате. Совсем недавно… Он с головой укрылся одеялом, дрожа под его волокнистой тканью, и сдавленно стонал от безысходности и страха. А в руке все сжимал и сжимал нож, увлажняя ручку ледяным потом.
Усталость настойчиво захватила его в свои объятия. Растревоженные мысли начали оседать, опускаясь на тихое илистое дно породившего их сознания. И быстро улеглись — дно оказалось не слишком глубоким. Лишь одна из мыслей осталась витать над ним, и ее хаотичная траектория вырисовывала нечто… не то чтобы совершенно реальное, но и не совсем воображаемое. «Это правда, что я убийца, правда, правда», — Сам склонялся над мертвой, страшно изуродованной женщиной… но сейчас она двигалась, ее безрукое тело извивалось в отчаянных попытках встать, ее единственная нога ощупывала черный песок в поисках опоры. А сердце билось, билось внутри рассеченной груди… Билось и алело, пока Сам не наступил на него грубой каучуковой подметкой! И тогда разверзшийся среди камней рот открывался в неистовом беззвучном крике… «Разве только я не человек?!»…
