— Спасибо, — сказал он. — Больше не надо. Пожалуйста, больше не надо!
Женщина стояла, держа в руках только что срезанную желтую розу, и смотрела на него.
— Я вам сейчас скажу кое-что такое, миссис Сондерс, — заговорил он, — чему вы скорей всего не поверите. — Он оперся руками об изгородь и пристально вглядывался в свою соседку сквозь толстые линзы очков. — Только что вы срезали розы. Вы срезали их острыми ножницами, и всякий раз, когда ножницы касались стебля, роза, которую вы срезали, дико кричала. Знали ли вы об этом, миссис Сондерс?
— Нет, — ответила она. — Откуда я могла об этом знать?
— Это не выдумка, — продолжал он, чуть не задыхаясь от волнения, но пытаясь овладеть собой. — Я слышал, как они кричали. Всякий раз, когда вы срезали розу, я слышал крик боли. Очень высокий звук, приблизительно в сто тридцать две тысячи колебаний в секунду. Вы сами, конечно, не могли его слышать. А я слышал.
— Неужели, мистер Клознер? («Еще пять секунд, — решила она, — и я бегу домой»).
— Вы можете возразить мне, — продолжал он, — заявив, что у роз нет нервной системы и потому они не способны чувствовать, нет гортани, а потому они не могут кричать. И будете правы. Действительно, нет. Нет таких, как у нас, во всяком случае. Но откуда вам знать, миссис Сондерс, — с этими словами он перегнулся через изгородь и заговорил яростным шепотом, — откуда вам знать, что роза, когда перерезают ее стебель, не способна испытывать такую же боль, какую испытали бы вы, если бы кто-нибудь попытался бы перерезать вас пополам? Откуда вам знать? Роза живая, не так ли?
— Конечно, мистер Клознер, конечно, и спокойной ночи. — И, быстро повернувшись, она побежала по садовой дорожке к дому.
Клознер вернулся к столу. Он надел наушники и постоял, прислушиваясь. По-прежнему доносилось слабое потрескивание, и гудел аппарат — больше ничего. Медленно наклонившись, он прихватил большим и указательным пальцами стебель белой ромашки, что росла у него под ногами, и принялся тянуть его до тех пор, пока он не сломался.
С того мгновения, как он взялся за стебель, и до того мгновения, когда стебель сломался, в наушниках отчетливо стоял пронзительный, явно нечеловеческий крик. Он сорвал еще одну ромашку. И снова услышал такой же вопль, только теперь он не был уверен, что это крик боли. Нет, это не боль, это удивление. Так ли? Скорей, его просто нельзя сравнивать с чувствами или ощущениями, присущими человеку. Это был безликий, холодный крик на какой-то одной, ничего не выражающей ноте. То же самое было и с розами. Он ошибся, когда считал, что они кричат от боли. Цветок, по-видимому, не испытывает боли. Он испытывает нечто такое, о чем мы понятия не имеем.
Он выпрямился и снял наушники. Уже темнело, и в окнах соседних домов зажглись огни. Осторожно подняв свой аппарат, он отнес его в сарай, где снова поставил на верстак. Затем вышел из сарая, запер за собой дверь и зашагал к дому.
На следующее утро Клознер поднялся, как только рассвело. Он оделся и тотчас же проследовал в сарай. Он вынес аппарат в сад, крепко прижимая обеими руками к груди и ступая не совсем уверенно под его тяжестью. Пройдя мимо дома, он миновал калитку и перешел через дорогу в парк. Там он остановился, внимательно огляделся вокруг и двинулся к огромному буку, у подножия которого и поставил свой аппарат. Потом еще раз сбегал в дом, отыскал в угольном погребе топор и, прихватив его с собой, возвратился в парк. Он положил топор на землю рядом с деревом.
Затем снова огляделся, тревожно посматривая по сторонам сквозь толстые линзы очков. Нигде никого. Было шесть утра.
Он надел наушники, включил машину, секунду прислушивался к ставшему уже привычным гулу, потом поднял топор, расставив пошире ноги, чтобы тверже стоять, размахнулся и изо всей силы ударил топором по основанию ствола. Топор, глубоко вонзившись в дерево, застрял там, и в то же мгновение Клознер услышал в наушниках самый удивительный звук, какого ему еще никогда не доводилось слышать: похожий на глухое рычание вопль, но не быстрый и короткий, как у роз, а длившийся, наверное, целую минуту. Это вырвавшееся откуда-то из глубины рыдание было наиболее громким в ту секунду, когда топор вонзился в дерево, потом оно постепенно стихало, пока не исчезло совсем.
Клознер в ужасе смотрел на то место в стволе дерева, куда вонзился топор, затем, осторожно взявшись за топорище, вытащил топор и бросил в траву. Потом, прикоснувшись пальцами к ране, нанесенной стволу, потрогал ее края и попытался их соединить, чтобы закрыть рану.
— Дерево… Дерево… Извини… Извини… Все заживет… Заживет… и не будет больно… — повторял он.
Некоторое время он стоял, поглаживая руками ствол, затем повернулся и выбежал из парка, пересек дорогу и через калитку ворвался к себе в дом. Он подошел к телефону, заглянул в записную книжку, набрал номер и, стиснув трубку в левой руке, а правой нетерпеливо постукивая по столу, принялся ждать. Он слышал зуммер телефона на другом конце провода, затем раздался щелчок поднятой трубки и послышался сонный мужской голос:
— Алло! Да?
— Доктор Скотт? — спросил Клознер.
— Да. Слушаю вас.
— Доктор Скотт, вы должны прийти немедленно.
— Кто говорит?
— Клознер. Помните, я говорил вам вчера вечером про мои эксперименты со звуком и что я надеюсь, что смогу…
— Да, конечно, помню. А что случилось? Вы больны?
— Нет, я не болен, но…
— Сейчас половина седьмого утра, — сказал доктор. — Вы звоните мне, и вы не больны.
— Пожалуйста, приходите. Побыстрее. Я хочу, чтобы кто-нибудь услышал то, что слышал я. Я схожу с ума. Это невероятно…
В его голосе доктор расслышал ту отчаянную, почти истерическую ноту, что привык слышать в голосе людей, которые звонили и говорили: «Случилось несчастье. Приходите поскорее».
— Вы хотите, чтобы я встал с постели и пришел к вам? — медленно спросил он.
— Да, пожалуйста. Немедленно.
— Хорошо, я приду.
Клознер сел рядом с телефоном и принялся ждать. Он пытался вспомнить, на что был похож изданный деревом вопль, но ничего не получалось. Помнилось только, что ему стало до тошноты страшно. Он попробовал представить себе, какой бы крик издал человек, если бы стоял прикованный к земле, а кто-нибудь намеренно вонзил бы нечто острое ему в ногу, да так, чтобы это острие раскроило бы ему ногу и осталось там торчать. Такой же вопль? Нет. Совсем другой. Крик дерева был куда страшнее человеческого голоса именно из-за своего беззвучия. И тут Клознеру привиделось поле, засеянное пшеницей. Она стоит желтая и прямая, живая, а по ней движется косилка, перерезая стебли, пятьсот стеблей в секунду. О, господи, какой же там стоит крик! Пятьсот пшеничных колосьев, их срезают, а они кричат! «Нет, — решил он, — я не пойду на пшеничное поле со своим аппаратом. После этого я не смогу взять в рот и кусок хлеба. А как быть с картофелем, капустой, морковью и луком? А яблоки? Нет, как раз с яблоками все благополучно. Они, поспевая, сами падают с дерева. С яблоками все благополучно, если ждут, пока они упадут, а не рвут с ветки. Но не с овощами. С картофелем, например. Картофель наверняка кричит. А также морковь, лук и капуста…»
