На краю поля зрения проскальзывают неясные отражения чужих судорог, слышится чей-то кашель и треск костей.
— Ччт… — Твой голос едва сильней сиплого шепота. — Слч?..
Шпиндель шевелит челюстью. Явственно щелкают суставы.
— …Нсс… поиимли, — хрипит он.
Ты еще не встретил инопланетян, а они уже обвели тебя вокруг пальца.
* * *
Вот так мы и выволоклись из гробов: пять трупов на полставки — голых, иссохших, едва способных шевелиться даже в невесомости. Мы поднимались из саркофагов, точно бабочки, вырванные до срока из коконов, оставшиеся наполовину гусеницами, — одинокие, затерявшиеся в пространстве, совершенно беспомощные, и требовалось определенное усилие, чтобы не забыть: никто не стал бы рисковать нашими шкурами, если бы это не было так важно.
— С добрым утром, комиссар.
Исаак Шпиндель потянулся дрожащей, онемелой рукой к сенсорным перчаткам в основании своей капсулы. Сьюзен Джеймс в следующем гробу разговаривала вполголоса сама с собой, свернувшись в эмбриональный клубок. Хотя бы условная подвижность вернулась только к Аманде Бейтс: та уже оделась и под суставный хруст выполняла раз за разом набор изометрических упражнений. Время от времени она пробовала бросить в переборку резиновый мячик, но даже ей еще не удавалось поймать его на отскоке.
Годы пути свели нас к единому шаблону. Мясистые щеки и бедра Джеймс, высокий лоб и долговязая фигура Шпинделя, даже армированный карбоплатиновый дот, который считала своим телом Бейтс, — все и извелось до стандартного набора иссохших жил и костей. Даже волосы наши за время перелета, казалось, странным образом выцвели, хотя я и знал, что это невозможно. Скорее просвечивала бледная кожа. До смерти у Джеймс они были русые, у Шпинделя — темные настолько, что казались черными — но сейчас черепа их покрыты однообразными бурыми водорослями. Бейтс предпочитала брить голову, но и ее брови лишились памятного мне ржавого окраса.
Скоро мы вновь придем в себя. Просто добавь воды. Но пока что старая злая шутка все еще полнилась новым смыслом: непокойники действительно все похожи друг на друга, если не знать, куда смотреть.
Разумеется, если знать — если забыть о внешности и следить за движениями, закрыть глаза на плоть и осмысливать топологию — перепутать их невозможно. Каждый мимический мускул служит датчиком, каждая пауза в беседе сообщит больше, чем слова обоих спорщиков. Я видел, как личности Джеймс рассыпаются и собираются вновь в мгновение ока. Уголки рта Шпинделя вопили о его невысказанном недоверии к Аманде Бейтс. Каждое изменение фенотипа о многом говорило тому, кто знал язык тела.
— Где?.. — прохрипела Джеймс, раскашлялась, махнула тощей рукой в сторону зияющего распахнутой крышкой гроба Сарасти.
Губы Шпинделя хрустнули в слабой усмешке.
— На фабрику пошел, а? Может, хочет приказать кораблю газончик для нас сделать? Эх, отдохнем…
— Вероятно, совещается с Капитаном.
Бейтс громче хрипела, чем говорила, — сухо шелестела гортань, еще не осмыслившая заново идею дыхания.
Снова Джеймс:
— Можно было и здесь.
— Отлить тоже можно на месте, — скрипнул Шпиндель. — Не все стоит делать на людях, а?
И не все стоит выносить на люди. Немногие люди без трепета способны скрестить взгляды с вампиром — неизменно вежливый Сарасти именно по этой причине избегал смотреть собеседнику в лицо — но в его топологии были и другие грани, общие для всех млекопитающих, а значит, прозрачные для синтета. Если он скрылся с глаз — возможно, что и с моих. Возможно, хотел сохранить тайну.
В конце концов, «Тезей» свою хранил.
* * *
Корабль пролетел добрых пятнадцать а.е.[5] по направлению к цели, прежде чем нечто спугнуло его. «Тезей» взбесившимся котом метнулся на север и начал долгий подъем. Вначале — бешеный отжиг в три «же» по направлению к эклиптике, когда тринадцать сотен тонн инерциальной массы бунтовали против первого закона Ньютона. Корабль опустошил баки, истек субстратом, в несколько часов промотал стосорокадневный запас горючего. Потом — долгое падение через стылую бездну, годы бухгалтерского жлобства, когда выход от аннигиляции каждого антипротона приходилось сравнивать с затратами на отсев его из вакуума. Телепортация — не волшебство: луч «Икара» не мог переправить нам реальную антиматерию, только квантовые синьки. Сырье «Тезею» приходилось добывать из пространства, ион за ионом. Долгие, бессветные месяцы корабль двигался по инерции, сохраняя в себе каждый заглоченный атом. Потом — кувырок; ионизирующие лазеры полосуют пространство впереди, тормозная воронка Буссарда широко раскинута. Тяжесть триллиона триллионов протонов нависла на нем, наполнила чрево, распластала нас по гробам. Почти до самой минуты нашего воскрешения «Тезей» продолжал сбрасывать скорость.
Восстановить ход событий было легко; курс наш открывался каждому через КонСенсус. Вот почему корабль двигался столь странным маршрутом — дело другое. Без сомнения, в ходе послереанимационного совещания все разъяснится. Мы далеко не первый корабль, который изменил направление, повинуясь секретным приказам, и если бы нам всенепременно требовалось знать, почему — мы бы уже знали. И все же мне было интересно, кто закодировал логи связи с Землей. ЦУП, быть может. Или Сарасти. Или сам «Тезей», если уж на то пошло. Легко забыть, что в сердце корабля прячется квантовый ИскИн, ведь он так благоразумно держался в тени, лелеял нас, и нёс, и пребывал во благовременье, словно ненавязчивый вседержитель, по божескому обыкновению не отвечая на наши молитвы.
Официальным посредником был Сарасти. Когда корабль подавал голос, он разговаривал с упырем — а тот называл его Капитаном.
Мы все — тоже.
Он дал нам четыре часа, чтобы прийти в себя. У меня ушло больше трех только на то, чтобы выбраться из склепа. К этому времени мои мозги уже размяли большую часть синапсов, хотя тело, все еще поглощавшее жидкость, точно изжаждавшаяся губка, болело не переставая. Я сменил опустевшие пакеты с физраствором на свежие и двинулся на корму.
Пятнадцать минут до раскрутки. Пятьдесят — до первого инструктажа после воскрешения. Тем, кто предпочитал спать в объятиях тяготения, как раз хватило времени, чтобы перетащить личные вещи в вертушку и занять 4,4 квадратных метра площади пола, отведенных на одного члена экипажа.
Меня тяготение — или его центробежный эрзац — не привлекало. Я свое пристанище разбил в нуль же, на самой корме, у передней стенки челночного ангара на штирборте. Палатка вздулась на хребте «Тезея» словно гнойник, — крошечный пузырек кондиционированного воздуха в темной пещере пустоты под панцирем корабля. Личных вещей у меня почти не было; чтобы налепить их на стенку, ушло ровным счетом полминуты и столько же — на программирование климат-блока.
