Они выехали из Уруапана и долго тряслись по застывшим в ленивой дреме снежно-пепельным холмам под холодными ясными звездами, потом взобрались на гору, где стояли торжественно-серьезные мужчины и смуглые мальчишки; рядом под безмолвным небом переговаривалась группа американцев в бриджах. Подвели лошадей, и все отправились вверх по реке лавы. Жена заговорила с американцами, посыпались шутки; муж через некоторое время поскакал вперед...
В эту ночь Парикутин был рекой золота, далекой рекой расплавленной руды, текущей к мертвому морю лавы, к далекому вулканическому берегу. Если затаить дыхание и успокоить колотящееся сердце, можно услышать, как лава сталкивает вниз камни; они катятся, переворачиваются и едва слышно грохочут. Над кратером стояло красное сияние, а изнутри беззвучно поднимались светло-коричневые и серые облака, залитые розовым светом...
Они стояли вдвоем и смотрели, как лава слизывает темный конус вершины.
Он упрямо молчал.
- Чем ты теперь недоволен? - спросила она.
- Разве ты не могла побыть со мной? Я думал, что в Мексике мы всегда будем вместе. А ты сразу начинаешь трепаться с этими проклятыми техасцами.
- Мне было так одиноко. За два месяца мы не встретили ни одного американца. Днем здесь хорошо, а по ночам тоскливо. Просто захотелось с кем-нибудь поговорить.
- Тебе захотелось сказать им, что ты писательница.
- Неправда.
- Всегда всем рассказываешь, какая ты хорошая писательница и как путешествуешь по Мексике на деньги, заработанные в большом журнале, напечатавшем твой рассказ.
- Один из них спросил, чем я занимаюсь, вот я и сказала. Но ты прав, черт возьми, я действительно горжусь своей работой. Мне пришлось ждать целых десять лет, пока напечатали мой первый рассказ.
Он долго рассматривал жену, освещенную пламенем вулкана.
- А знаешь, перед тем, как ехать сюда, я вспомнил об этой проклятой пишущей машинке и чуть было не швырнул ее в реку.
- Что?!
- Нет, не выбросил, пока просто запер в машине. Я уже сыт по горло и ею, и тем, как ты портишь нашу поездку. Ведь ты здесь не со мной, а сама по себе, для тебя существует только одно - ты, ты и эта чертова машинка, ты и твои нервы, ты и твои впечатления, ты и твое одиночество. Я знал, что так будет и сегодня. Куда бы мы ни пошли, ты вечно спешишь в номер и барабанишь на своей машинке. И днем, и ночью - одно и то же, да сколько же можно?! Зачем мы сюда приехали?!
- Я неделю не садилась за машинку, зная, как она тебя раздражает.
- Вот и не садись за нее еще неделю, месяц, пока не вернемся домой. Твое проклятое вдохновение может и подождать.
"Не надо было обещать ему все деньги, - подумала она. - Не надо было отнимать у него это оружие. Теперь он добрался до самого главного, до настоящего - до моей работы, до машинки! О господи!"
И вдруг поток гнева охватил ее, захотелось его ударить, быть может, сбросить со скалы, но она просто толкнула его в спину, вложив в этот жест весь свой гнев, всю накопившуюся обиду, и это означало, что разговор кончен...
Через час муж с женой тронулись сквозь рассеивающуюся мглу в обратный путь. Спускаясь к мертвому городу, к церкви, погребенной под слоем лавы, жена думала: "Почему не упадет его лошадь? Почему не сбросит его на камни?"
Но ничего не происходило. Они скакали дальше. Из-за горизонта поднималось багровое солнце...
Они проспали в своем номере до часу дня. Одевшись, жена полчаса сидела на кровати, ожидая пробуждения мужа; наконец он зашевелился, перевернулся - небритый, бледный от усталости.
- У меня болит горло, - были его первые слова. Она промолчала, потом поднялась и пошла к двери.
- Пойду куплю газету.
Выйдя из гостиницы, она долго шла по только что вымытым улицам, вдыхала невероятно чистый воздух, и ей было бы совсем хорошо, если бы не постоянная дрожь где-то в груди.
Она подошла к таксисту, чувствуя, как замерло и снова заколотилось сердце, и спросила:
- Мне надо в Морелию. Сколько это будет стоить?
- Девяносто песо.
- А я смогу сесть там на поезд?
- На поезд можете сесть и здесь.
- Верно, но здесь я не стану его ждать, у меня есть на то причины.
- Хорошо, я отвезу вас в Морелию.
- Идемте, мне еще кое-что нужно сделать.
Такси осталось ждать напротив гостиницы. Она вошла во дворик, вдохнула пьянящий, кристально чистый воздух, затем, прижав руки к телу и закрыв глаза, тихонько отворила дверь.
Он лежал спиной к ней и спал. Быстро и бесшумно надев жакет и проверив деньги в кошельке, она подошла к кровати и посмотрела на спящего мужа знакомые черные волосы на затылке, профиль, закрытые глаза. Он зашевелился и спросил сквозь сон:
- Что?
- Ничего, - ответила она, - ничего и еще раз ничего.
Такси с грохотом пронеслось по городу и на невероятной скорости вырвалось на шоссе. Позади остались и город, и гостиница, и спящий в гостинице человек, и...
Все. Мотор заглох.
"Нет, нет, - думала Мэри, - о боже, нет, только не это. Мотор сейчас заведется, должен завестись".
Таксист выскочил из машины, ожег господа бога взглядом, рванул капот, казалось, его скрюченные руки вот-вот схватят мотор, вырвут железные внутренности; лицо застыло в нежной улыбке невыразимой ненависти. Он повернулся к Мэри и заставил себя пожать плечами, подавив ярость: на все воля божья.
- Я провожу вас до автобусной остановки, senora, - сказал он, помог ей выйти из машины и показал дорогу.
Автобус стоял на площади. В него садились индейцы: одни входили молча, медленно, уверенно, величаво, другие тараторили как птицы, пихали в автобус детей, корзины с цыплятами и поросят.
Мэри вошла в салон, и со всех сторон на нее обрушились запахи: горячей смазки, бензина и масла, мокрых кур, мокрых детей, обливающихся потом мужчин и женщин, старых истертых чехлов и маслянистой кожи...
Она пробралась назад, чувствуя любопытные взгляды индейцев.
- Я уезжаю, наконец-то я уезжаю, ухожу, я больше никогда его не увижу, я свободна, свободна.
Она чуть не засмеялась.
Автобус тронулся, пассажиры тряслись и качались, что-то крича и улыбаясь, а позади остались город, Отель де лас Флорес, внутренний дворик и Джозеф...
Она повернулась, скрестила руки на груди и стала размышлять, чего же добилась своим отъездом. На мгновение ей показалось: как же это хорошо сидеть, откинувшись на спинку кресла, и созерцать тишину. Ничего не знать, ничего не чувствовать, ни о чем не думать.
Автобус мчался вперед сквозь свежий сладкий полуденный воздух, между иссохшими львиными шкурами гор, под старинными акведуками, по которым, словно свежий ветер, бежала вода, мимо церквей. Вдруг, совершенно неожиданно для себя, Мэри подумала:
"Я никогда больше не увижу Джозефа; никогда, никогда, до самой смерти, и после смерти я не увижу его, ни часа, ни минуты, ни секунды, совсем, совсем не увижу..."
