Север Гансовский - Электрическое вдохновение

Появление его самого здесь, в замороженной репетиционной, было заключительным этапом великой борьбы.

Но "местная пьеса", не соотнесенная со сценическими законами и вообще ни с чем на свете, никак не складывалась во что-либо удобоваримое. Назревал очередной скандальчик.

— Не советуешься ты с людьми, Петр Петрович, — говорил отрицательный персонаж. — Отрываешь себя от коллектива.

— Я… Одну минутку, товарищи. Вот тут опять затруднение. А ведь в третьей картине советовался. И со старым колхозником Михеичем советовался, и со старым колхозником Пахомычем. Опять эта реплика идет вразрез с третьей картиной. Может быть, тоже вычеркнуть, Борис Генрихович?

— Ну давайте вычеркнем.

— Но с другой стороны, что же мне тогда вообще говорить — уже столько вычеркнули? С чего я волноваться начну!

— А ты скажи "здравствуйте" и потом сразу давай выхлест.

— Так это же не я говорю "здравствуйте!" — Герой-любовник покраснел, затем побледнел. Он повернулся к главрежу. — Нет, Салтан Алексеевич, так не пойдет. Я рад, что вы зашли и сами все видите. Это черт знает что! Я с самого начала предупреждал, что с пьесой у нас ничего не получится.

Он вскочил, схватился за сердце, открыл скляночку с нитроглицерином, вынул таблетку и сунул в рот. Затем стал у окна, отвернувшись от присутствующих, спина у него вздрагивала. В нитроглицериновой мизансцене ощущалось явное влияние главного режиссера — это был стиль театра. И в полном соответствии с методом физических действий по Станиславскому у героя-любовника, еще недавно здорового мужчины, уже начались процессы в сердце, сужалась аорта и деревенела, огрубевая, стенка левого предсердия.

Наступило тягостное молчание. Местный автор еще энергичнее забарабанил пальцами по колену.

— Ну ладно, — сказал главреж, который не любил сердечных припадков у других, — этот вопрос мы обсудим позже. Сейчас я хотел бы посмотреть, Борис Генрихович, как у вас идет картина шестая, когда жена приезжает.

Задвигались стулья. Актриса Заднепровская, сорокалетняя задерганная дамочка с кудряшками, испуганно глянула на главрежа, вспорхнула с места и стала у двери. Герой-любовник дважды глубоко вздохнул у окна, потом, входя в роль, мотнул головой, как бы бодая кого-то.

— Приехала, Маша. Ну здравствуй, здравствуй.

Неся на лице пошло-жеманное выражение эстрадной певицы, которая собирается исполнить песню о чем-то трогательном, Заднепровская кошечкой скользнула к супругу и пискнула:

— Здравствуй, Петя. Как давно я тебя не видела.

Очередной поднял руку:

— Минуточку!.. Вера Васильевна, дорогая, куда вы даете реплику? У вас же реплика поверх волос идет. И потом… — Он оглянулся на главного. — Вы же не в тон отвечаете. Он в среднем регистре, а вы в самом верхнем.

Лицо Заднепровской вспыхнуло красными пятнами.

Она вернулась к двери. Герой-любовник тяжело, как поднимая гирю, начал опять:

— Приехала, Маша…

Заднепровская — теперь уже не кошечка, а женщина-судья, выносящая смертный приговор, — гренадерским шагом подошла к партнеру и похоронным басом бросила ему в ноги:

— Здравствуй, Петя.

Теперь вскочил главреж.

— Вера Васильевна, ведь вы волнуетесь в этот момент, верно? Должны волноваться, черт побери!

Кругом все затрепетали.

Красные пятна еще сильнее зарделись на лице актрисы. На глазах у нее выступили слезы, но она быстро подавила их.

— Да, волнуюсь.

— Но как же вы не замечаете, что волнуетесь только по пояс? Лицо волнуется, руки волнуются, а нога вот так отставлена.

— Сейчас.

Заднепровская сглотнула и пошла к двери.

— Ну как? — спросил главреж, когда они вышли из репетиционной.

— Красота, — восхищенно сказал Изобретатель. — Как раз то, что нужно.

— Понимаете, у нее в распоряжении двадцать пять штампов. Не нравится один, она дает другой.

— Самое интересное, — задумчиво начал Изобретатель, — что все, что звучит у вас как "штамп", "не в тон" и так далее, имеет для меня вполне отчетливую электрорадиационную подоплеку. Вы говорите "штамп", а я вижу в этом потери на конденсаторный гистерезис в нейтронных контактах головного мозга. Вы говорите "не в образе", а для меня это означает, что в оболочке ганглиев у нее слишком долго остается ненужное уже напряжение. Своим аппаратом я все это регулирую, и… — Он глянул на главрежа и прервал себя: — Одним словом, я вам из нее Пашенную сделаю. Весь город с ума сойдет.

— Да какая там Пашенная! Вы добейтесь, чтоб из ансамбля не выпирала. Не портила хоть. — Главреж положил вдруг руку на сердце. — Тьфу, дьявольщина! Опять защемило. Ей-богу, мы тут все до инфаркта дойдем. Но с другой стороны, как быть спокойным? А?.. Вот опять весь спектакль буду сидеть за кулисами, накручивать. Иначе они вообще мышей ловить перестанут.

— Ничего, — сказал Изобретатель. — В чем у вас сегодня Заднепровская, в "Бешеных деньгах"? Ну и отлично. Об этой роли в Москве писать будут, из ВТО к вам приедут, вот увидите. У меня все научно обосновано. Не читали мою статью в "Театральной жизни"?

— Читал. — Главреж уже снова вытащил из груды хлама какой-то кусок холста. — То есть проглядывал. А этот ваш ящик на каком расстоянии от актрисы нужно устанавливать?

— Непринципиально, — ответил Изобретатель. — Установка действует в радиусе до двадцати пяти метров.

Перед самым началом вечернего спектакля, когда уже прозвенел третий звонок. Изобретатель — он установил машину в первой ложе — выскочил в коридор.

— Салтан Алексеевич, хорошо бы ее как-нибудь успокоить перед выходом на сцену. Понимаете, создать момент торможения на внешние обстоятельства.

— Кого? — остервенело оглянулся главреж.

— Ну, Заднепровскую. А то и аппарат не подействует. Научно-медицинский факт — она должна быть в спокойном состоянии.

Главреж воздел руки к небу. Изо рта у него хвостиком торчала прозрачная пластиковая кожица колбасы.

— Слушайте, вы меня оставите когда-нибудь в покое?! У нас для второго действия еще декорации нет.

Островскому горожане доверяли, и поэтому на "Бешеных деньгах" даже без войсковых частей получился полный зал. Первые три явления прошли гладко. Заслуженный артист Коровин — он играл Телятева — держался с органичностью прирожденного аристократического лентяя. Герой-любовник надежда и гордость районной сцены — уже оправился от скандальчика в репетиционной и в роли Василькова честно завоевывал публику взглядом синих наивных глаз. Уже начинало вериться, будто середину двадцатого века сменила вторая половина девятнадцатого, и даже странный, фиолетового цвета поролоновый куст из "Гипротеатра" на сцене не очень пугал своей неестественностью.