Я слышал голос самого Пушкина — сильный, звучный, за внешней сдержанностью которого чувствовалась страстность, голос необыкновенно благозвучный, немножко даже поющий…
Голос умолк, но я боялся пошевелиться. И опять он раздался, но уже бурно, пламенно:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечастно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Все, все вокруг тебя звучало обо мне…
Гарин чуть тронул винт настройки и шепнул:
— Тут последние годы Пушкина. Некоторые пишут, что он якобы в отчаянии сам искал смерти. Сейчас их опровергает сам поэт. Вслушайтесь в интонацию его голоса.
Я вздрогнул. Пушкин заговорил, словно обращаясь непосредственно ко мне, сначала тихо, задумчиво, а потом радостно, уверенно:
О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить люблю, я жить хочу,
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою.
Еще хранятся наслажденья,
Для любопытства моего,
Для милых снов воображенья…
— А сейчас, — предупредил Ардальон Иванович, — вы услышите не стихи…
Долгое шуршание, как ленивый дождь по стеклам, и внезапно глухо:
«Что делать? Драться?.. А если — меня? Как же Наташа, дети, долги?.. Простить? Нет! Выход один — дуэль».
Длительная тишина, два резких хлопка, разделенных временем, и совсем мальчишеский возглас:
«Браво!»
Я догадался — это воскликнул поэт, когда после его выстрела Дантес рухнул на снег.
Затем мерное похрустывание, и словно виновато:
«Грустно тебе нести меня?»
Конечно, это говорил Пушкин камердинеру Никите, когда тот бережно, как дитя, взяв тяжелораненого поэта, вносил его в квартиру на Мойке.
Гарин вдруг с силой сжал мою руку:
— Слушайте как можно лучше!
Через томительную минуту вновь начали пробиваться произносимые шепотом слова:
«Рукопись… десятой… „Онегина“… В тайнике, там, где… Исполни…» — Шепот угас.
Слабое потрескивание помех, и тихо-тихо, с великой горечью:
«Прощайте, друзья мои…»
Я вспомнил — так сказал Пушкин, взглянув на книжные полки.
И последним, как легкий, едва различимый выдох, через бездну столетия до нас донеслось:
«Кончена… нет, я говорю — жизнь кончена…»
Ардальон Иванович отвернулся к окну:
— В четвертый раз — а не могу спокойно…
А я был потрясен не только словами поэта, но и его сенсационным признанием. Ведь считалось, что в октябре 1830 года в Болдине Пушкин сжег десятую главу «Евгения Онегина». А он, оказывается, надежно спрятал ее, и рукопись, быть может, цела?!
Но, пожалуй, и не могло быть иначе. Разве мог Пушкин уничтожить главу, в которой запечатлен политический портрет эпохи? Конечно, он постарался сделать все, чтобы спасти ее, сохранить для потомков. Но где искать рукопись?
— Ардальон Иванович, нельзя ли сделать так, чтобы целиком услышать всю фразу Пушкина о тайнике?
— Над этим я и бьюсь, но увы, пока безрезультатно.
— А если пойти по другому пути? Как вы считаете, с кем из друзей говорил Пушкин о рукописи?
— Трудно сказать, многие прощались с ним. Во всяком случае тот, кому поведал Александр Сергеевич свою великую тайну, сохранил ее свято. Я проверил по воспоминаниям современников — нигде даже намека о разговоре по поводу тайника… А по-вашему, кому мог довериться Пушкин?
— Скорее всего — Владимиру Ивановичу Далю, — перебрав все варианты, сказал я. — Но нам это ничего не даст.
— Ошибаетесь, — возразил Гарин. — Даль тоже носил перстень с изумрудом…
