Лембек отступил на шаг назад.
— И что вам мешает это сделать?
— Главврач отделения не дает своего согласия.
Директор неохотно посмотрел на Ребера.
— Доктор, можно вас на минуточку?
Лембек взял Ребера под руку и потянул к окну, чтобы телевизионщики не смогли их услышать.
— А я все-таки считал вас умным человеком, — сказал он вполголоса. — Думал, что вы воспользуетесь настолько выгодным для вас случаем. Человек выходит из коматозного состояния, рядом съемочная группа, готовая сделать из этого сенсацию, — и вы собираетесь упустить этот шанс?
— Это несанкционированное вмешательство в его личную жизнь. И в данный момент невозможно сказать, насколько это опасно для пациента.
Лембек тяжело вздохнул и помассировал нос.
— Я не думал, что именно вам надо будет напоминать о катастрофическом положении пациентов с тяжелыми травмами мозга. Что большую часть пациентов с аноксией мозга уже через пару недель переводят в дома инвалидов, сотрудники которых сами не считают себя достаточно квалифицированными для ухода за такими больными.
Ребер с удивлением смотрел на директора клиники.
— Ведь это все мои доводы?..
— Может быть, я все-таки не такое чудовище, за которое вы меня принимаете, — сказал Лембек, развернулся к съемочной группе и почти крикнул: — Доктор Ребер несет ответственность за пациента и будет сам принимать решение.
Вот они и вернулись. Люди. Свет. Он нашел подходящее слово — «прожекторы». Темный объектив камеры, который старательно исследовал его. Наверное, произошло нечто знаменательное, если все так старались из-за него.
Пальцы перед его лицом. Сколько? Он искал нужное слово. «Три». Подчинялся. Следовал за движением руки глазами. Казалось, что они были довольны. Спрашивали что-то про его имя, но он не понял, что они имели в виду. «Как зовут бундесканцлера?» — спросил один из них.
Он вспомнил слово:
— Бундесканцлергельмутколь.
— Герхард Шрёдер, — засмеялись они. — Но ничего страшного.
Выстраивался мир из слов, которые он получал из тумана. Он лежал на кровати. Мужчина в белом халате — это врач. Неприятное ощущение удалось переделать в вопрос.
— Что произошло? — спросил он, и они почти вышли из себя от возбуждения.
Наконец-то к нему обратился врач, но все его слова расщеплялись, разваливались, растворялись. «Кровоизлияние в мозг… четыре года назад… вегетативное состояние». Он ничего не понимал. Остался лишь неопределенный страх, понимание того, что ему крупно не повезло.
Он чувствовал дрожь. Сердце. Сердце билось. Страх. Он не должен засыпать. Должен осмыслить все события, понять, что произошло. Где он? Ему казалось, что когда-то он знал это. Было слово — нет, выражение, из которого он должен составить это слово. И он старался изо всех сил, чтобы найти его. А эти бесчисленные глаза смотрели на него и ничего не понимали.
Сердце бешено колотилось, его сердце. Во рту все пересохло и болело. Кто-то подал ему предмет — стакан, пластиковый, с отверстием для питья. Он выпил. Вода. Нет, чай. Стало хорошо.
— Я думаю, на сегодня хватит, — сказал мужчина в белом халате. Он врач. — Ему нужен покой.
Мужчина в черной куртке что-то ответил. Казалось, что он недоволен. Но свет потух, и исчезли все, кроме одной девушки с белокурыми кудрями и румяными щеками, которую он видел здесь и до этого. Она присела на стул рядом с ним и улыбнулась.
* * *
Было очень странно сидеть напротив человека, за которым она ухаживала годами и в котором ни разу не замечала ни малейшего признака жизни. Видеть, как он двигается и говорит. Для Ирэны Кочич это было похоже на детскую мечту, в которой любимая кукла оживала. Она никогда в такое не верила, но это произошло.
Интересно, он помнит что-нибудь из того времени, когда находился в коме? Знает, кто она такая и что заботилась о нем? Такое случалось. По крайней мере, она читала об этом.
Возможно, он и узнал ее, но не подал виду. Если, конечно, не считать признаком узнавания то, что он не возражал против ее присутствия. Спинка кровати была поднята, под больным лежало пять подушек, а он сидел и разглядывал свою правую руку: медленно поворачивал ее и рассматривал со всех сторон. Его пальцы дрожали, и движения были неуклюжими, но уже получалось лучше, чем раньше.
Внимание пациента привлекло золотое кольцо у него на безымянном пальце.
— Что это такое? — спросил он.
— Ваше обручальное кольцо, — ответила Ирэна.
— Что это значит? — хотел узнать он, но что-то в нем нашло ответ. — Я женат. Ведь так? У меня есть… жена.
Она кивнула.
— Да. Она придет завтра. — Заметив изумленное выражение в его глазах, Ирэна Кочич переспросила: — Вы помните свою жену, господин Абель?
— Нет, — сказал он, покачал головой и сразу поправил себя: — Да, я все-таки помню. Просто… — Он зажмурился и провел языком по губам. — Это мое имя? Абель?
— Да. Бернхард Абель.
На его лице появилось выражение ужаса. Он пристально смотрел в одну точку в изножье кровати, но не так, будто видел там нечто конкретное, — скорее всего, он мог бы смотреть в любую другую точку в этом помещении, — а как будто услышанное не давало ему покоя. Несколько жутких секунд она боялась, что опять потеряет его, что он вновь попадет в мрачную темницу, в которой провел последние четыре года. Но наконец он моргнул и тяжело выдохнул.
— Абель, — повторил он.
— Именно так.
Он посмотрел на нее.
— Это… странно, — он искал подходящие слова. — Что-то не удалось.
В том, как он это сказал, было что-то зловещее. Ирэне Кочич стало неприятно и захотелось прогнать недоброе предчувствие.
— Почему вы думаете, будто что-то не удалось? — спросила она.
— Потому что я уверен: это не мое имя, — сказал он. — Я не Бернхард Абель.
— Я думал, что твой муж бросил тебя.
— В принципе, он так и поступил.
— Ну уж извини. Перенести инсульт и впасть в кому — не то же самое, что бросить жену.
Эвелин Абель опустила солнцезащитный козырек и посмотрелась в маленькое зеркальце в нем. В десятый раз с тех пор, как они остановились.
— Для меня это не играло роли.
— Ты должна была сказать мне об этом.
Она откинула козырек обратно и взглянула на вцепившегося в руль Вольфганга. Его подбородок слегка дрожал.
— Пойми, я просто не хотела больше о нем думать. — Эвелин глубоко вздохнула. — Сначала они обнадеживали меня. Пару недель, — говорили они. Потом недели превратились в месяцы, а я все ждала. В конце концов один врач объяснил мне, что Бернхард, скорее всего, не проснется, если пролежит в коме больше года. И даже если проснется, то наверняка будет умственно отсталым. Я более чем уверена, что Бернхард возненавидел бы такое состояние, и подумала: наверное, лучше так, как есть. Лучше пусть он останется в таком состоянии и когда-нибудь умрет.
