— Присаживайтесь. Надеюсь, ты пьешь тийну, приятель?
— Тийну? Давай тийны, какая разница, — храбро сказал Дан.
— Ты не знаешь, что такое тийну, приятель. Уж не с Рэты ли ты свалился?
— Вроде того, — неопределенно ответил Дан.
Его собеседник удовлетворился ответом, его больше занимало другое.
— Скажи на милость, каким образом вам удалось расстаться с моим другом Мараном? — спросил он с любопытством.
Дан коротко объяснил.
— А что, Маран действительно твой друг? — поинтересовался он в свою очередь.
Его собеседник помрачнел.
— Мы учились с ним у одного учителя…
Он не продолжил, только махнул рукой, взял с подноса, не дав Колену переставить ее на стол, полную чашку, приподнял, словно салютуя, и выпил одним глотком. Дан последовал его примеру. Поэт помолчал, потом спросил:
— Слушай, приятель, а как тебя зовут?
Дан назвался.
— А твою подругу?
— Это моя жена, — сурово ответил Дан.
— Скажи-ка! А что, ее имя засекречено?
Дан нахмурился.
— Ее зовут Ника, — буркнул он нельзя сказать, чтобы уж очень приветливо. — А тебя?
— Меня? — удивление его было неподдельным. Он помолчал, поглядел по очереди на Дина, на Нику, будто проверяя, не шутят ли они, затем сказал, — я — Поэт.
— Но это не имя, — возразил Дан. В голове у него шумело от коварной тийну… вот тебе на, а он по сей день думал, что алкогольных напитков тут нет…
— Это мое имя. Эй, Колен, принеси мою ситу. Я хочу спеть для твоей жены, — обернулся он к Дану, — ты позволишь?
— Лучше б ты пел для своей жены, — ляпнул Дан пьяно.
— Ты ведешь себя, как неандерталец, — прошипела Ника ему на ухо, и он мотнул головой, пытаясь отогнать хмель.
— У меня нет жены, — кратко ответил Поэт. — Впрочем, я могу спеть для тебя самого, если уж ты такой ревнивец.
Он взял из рук бармена странный инструмент, очертаниями схожий с гитарой, но поменьше и более вытянутый в длину, перебрал струны… низкий, глубокий звук напоминал даже не скрипку, а виолончель.
— Никогда такого не видела, — сказала Ника.
— И не увидишь. Я сам ее придумал и сделал. И назвал в память своей первой возлюбленной. Сита.
— В память? Она?..
— Она умерла. Лучшие свои стихи я сочинил в тот день, когда она умерла. Стыдно вспомнить — она лежала мертвая, тихая, неподвижная, а я вместо того, чтобы рыдать и рвать на себе волосы, сочинял стихи… о том, какая она мертвая, тихая, неподвижная… потом перечитал и засмеялся от радости — как хорошо получилось. Страшная штука — поэзия…
— Потому ты и не женат? — спросила Ника осторожно.
— Да нет. Это было давно. И потом, первая любовь это всего лишь первая любовь, она как радуга над струями фонтана. Нет, не потому.
— Почему же?
— Странные вопросы ты задаешь…
Он посмотрел на Нику пристально, перевел взгляд на Дана и нахмурился.
— Я вижу, вы издалека…
Он на пару минут задумался, машинально перебирая струны.
— Что ж, отвечу так: любовь не вечна. Страсть преходяща. Желание угасает. Связать себя, потом разлюбить? Что тогда? Жить с той, которую разлюбил? Легче с той, которую не любил никогда. Но жить с нелюбимой? Зачем? Разве в этом есть смысл?
— Зачем же жить с той, которую разлюбил? В конце концов, всегда можно развестись… — Дан смущенно кашлянул, он понял, что опять вмешался невпопад.
Поэт вздохнул, но уже не спросил, откуда Дан свалился.
— У нас запрещен развод.
— Почему?
— Развод — порождение извращенной аристократической морали, — сказал Поэт с кривой усмешкой. И, словно закрывая тему, отвернулся к стойке и позвал:
— Колен! Подлей нам еще по полчашки!.. Выпьешь, приятель? Только смотри, не раскисни. Правда, пьянство не самый большой грех в нашей благословенной державе, и обычно то, насколько твердо ты стоишь на ногах, мало кого трогает, но… Все зависит от настроения охранников, которые попадутся навстречу, да и от того, успели они сегодня достаточно порезвиться или нет. Откровенно говоря, я полагаю, что закон этот нацарапали с единственной целью: дать лишний повод хватать, кого вздумается. Но все-таки он существует.
— О каком законе ты говоришь? — спросил Дан, безмятежно берясь за чашку.
Поэт удивленно поднял глаза.
— А ты не знаешь? Да ведь пить тийну запрещено законом.
— Почему так?
— Спасители Отечества всегда должны быть начеку, — отчеканил Поэт с суровым видом и улыбнулся.
— Я вижу, ты напичкан подобной премудростью, — заявил Дан, осторожно сделав еще один глоток.
— О!.. А ты — нет?
— Я?!
— В таком случае, ты действительно свалился с Рэты. Этой премудростью напичканы мы все. Эти глубокомысленные глупости и нелепые сентенции, слыша которые, пускают слюни невежды и болваны, эти перезрелые плоды ночных раздумий идеологов Лиги преследуют нас везде. Или ты слеп? Оглядись.
Дан машинально огляделся. В самом деле, стены были разукрашены надписями и увешаны плакатами, которые он, входя, принял за рекламные и рефлекторно отключил восприятие.
— От этого нет спасения. Газеты, фонор, визор, стены, куда ни повернись — изречения, призывы, наставления! Их можно не читать, но они как-то цепляются, забираются в память, лезут на язык… От этого не спрячешься, можно сойти с ума, повеситься, утопиться!
— Поэт! Ты когда-нибудь доиграешься, — высокий плечистый человек с мрачным лицом неожиданно возник за спиной Поэта и мягко положил руку ему на плечо. — Лучше спой.
— Спой… — пробурчал Поэт, не оборачиваясь. — Познакомься с моими новыми друзьями, они только что сбежали от людей Марана.
— От людей Марана?
— Он арестовал их, а они…
— От Марана сбежали арестованные? Ты шутишь?
— Не понимаю, — пожаловался Дан, — вы все удивляетесь, что мы удрали, но никто из вас не полюбопытствует, за что нас арестовали.
— В наше время скорее пристало спрашивать каждого встречного, почему он до сих пор не арестован, — меланхолично ответил Поэт.
— Поэт! Лучше б ты спел.
— Ты полагаешь, это безопаснее? Что ж…
Остальное Дан помнил смутно. Неожиданно сильный голос Поэта, нежное звучание ситы, влажные глаза Ники, лица людей, которых становилось все больше… удивительно, сколько людей могло поместиться в этом тесном подвальчике, они сбились в плотную массу, окружившую стойку — Поэт давно уже уселся на стойку, свесив ноги, и у самых его колен сидели на полу неподвижные слушатели. О чем он пел? Дан запомнил только одну строчку, и когда через какое-то время его сознание прояснилось, он поймал себя на том, что повторяет и повторяет: «и дома умирают, как люди»…
