Но поить меня она не стала, а просто долго и очень внимательно рассматривала, а потом улыбнулась и поднесла меня к окну. Окно было раскрыто. Мы остановились совсем близко от окна, я при желании мог заглянуть во двор, на плац… Но я зажмурился и еще сильнее впился в ее палец. Она печально улыбнулась и тихо сказала: «Пташка, пташечка, не бойся, пташка на то и создана, чтобы летать, а в клетках сидят только люди да звери, лети, пташка, не бойся!».
И так, и несколько иначе, она довольно долго меня уговаривала. Но я, конечно, никуда не полетел. И зря вы улыбаетесь, я умею летать, если надо, я легко перелетаю с сейфа на глобус и обратно, я могу и на шкаф залететь. Однако вылетать в окно, туда, где люди, — нет! И я сидел, все крепче и крепче впивался когтями в ее тонкий нежный палец. Наконец она устала меня уговаривать, поднесла меня обратно к клетке, я поспешно вскочил в дверцу, забрался на жердочку, взъерошил перышки, перевел дыхание — и только после этого вновь посмотрел на горничную.
Она была очень печальна. Заметив, что я пристально смотрю на нее, она мне улыбнулась, покачала головой, потом сказала: «Ну что ж, не хочешь улетать, не надо. Тогда улечу я. Ведь птице, пташечка, нужна свобода!». А потом…
А потом, если бы я даже и умел разговаривать на человеческом языке, то все равно не успел бы ей возразить, что птица — это я, а она всего лишь…
Да! Не успел бы я! Она стремительно отвернулась от меня, подошла к окну и прыгнула в него. И исчезла! И было это так страшно, что вы даже представить себе не можете! Я зачирикал, я заверещал что было сил! Генерал мгновенно проснулся, вскочил, увидел открытую дверцу клетки и кинулся ко мне, потом, сообразив, осмотрелся, бросился к окну, глянул вниз…
И замер.
И вот именно после этого случая генерал долго, может быть, до самой зимы, страдал бессонницей. Да и я, честно признаюсь, в то время тоже очень плохо спал.
А может быть, зря я так убивался? Может быть, она и действительно тогда улетела? Ведь до сих пор если генерал и вспоминает о ней, то всегда как о живой. Это хороший знак. Ни о Вараксе, ни о Задробе, ни тем более о Небарашке он так не говорит. Мало того, о нынешнем начальнике Главного штаба генерал вот уже третью неделю подряд говорит как о покойнике, и, полагаю, со дня на день предчувствие генерала сбудется. Так уже не однажды бывало.
Но какое мне дело до начальника Главного штаба? Я никогда его прежде не видел и, скорее всего, никогда не увижу, и поэтому он мне совершенно безразличен. И вообще, обстоятельства нынче сложились столь неблагоприятным образом, что мне сейчас безразличны абсолютно все! Кроме самого меня, конечно. Ну, разве еще только генерал не безразличен. А как, честно скажу, мне хотелось бы, чтобы и до генерала мне не было никакого дела! А ему до меня. Но генерал — это в некоторой степени мой отец, а я для него….
Вздор, скажете? Что ж, и мне тоже очень хотелось бы, чтобы это оказалось вздором. Но, увы и еще раз увы, все именно так, как оно есть, и ничего тут не изменишь. Досадно. Нет, просто ужасно! Кто я такой? Тщедушный, глупый попрыгунчик, которого можно убить щелбаном. Но меня, уж если они когда-нибудь до меня доберутся, не просто убьют, а как было мне не раз говорено, раздерут в клочья, разотрут каблуком, размажут…
Тьфу! Ну и мысли лезут! Надо успокоиться. И попытаться убедить себя в том, что все это самая бесстыдная ложь, наглый навет или — да, именно так! — обыкновеннейшее глупое суеверие. Ведь люди в подавляющем большинстве очень глупы, пугающе тупы, это давно известно, генерал мне часто об этом говорит, да я и сам в этом неоднократно — нет, постоянно! — убеждался еще в те времена, когда бывал среди людей. А за те последние годы, в течение которых я, к великому моему удовольствию, избавлен от их шумного и назойливого общества, не думаю, чтобы они, люди, поумнели. Ведь и действительно, стань они хоть на немного сообразительнее, так разве бы они до сих пор терпели бы…
Ха-ха! Генерал частенько об этом говорит, смеется над ними и приговаривает: «Да я бы на их месте живо с этим справился! А начинал бы так…».
Но — молчу! Ибо он это говорил не для посторонних ушей. А моих ушей он не боится, потому что, во-первых, я в некотором роде его верный союзник, а во-вторых, хоть у меня и есть уши, но нет языка, умеющего изъясняться по-человечески, и, значит, я не проболтаюсь. А грамоте я не обучен, так что и здесь нет никакой от меня опасности, и вот и получается, что я нем как могила.
Могила! Опять это страшное слово! Залетный тоже болтал о могиле. «Ты, — он сказал, — родился на могиле, красноногий, вот почему твои ноги такие красные — они в крови». И вообще, он много лишнего болтал, слишком много. И все невпопад. Вот даже про могилу. Это ложь. Я родился совсем не на могиле, меня генерал носил у себя за пазухой, и там же, у него за пазухой, я и родился, то есть вылупился, и первые три дня я там безвылазно и просидел, ждал, пока будет готова клетка. Я всего этого, конечно, не помню, это генерал мне так рассказывал. И нечего болтать о какой-то могиле. Я так и сказал залетному. А залетный замахал крыльями, нахохлился — и снова повторил, что на могиле. Там, на могиле, он сказал, яйцо, из которого я после вылупился, пролежало целый год, и дождь на него лил, и снег на него сыпался, и жарило его, и парило, и всякое другое яйцо от всего этого обязательно бы протухло, а мое — нет, потому что в могиле был похоронен какой-то колдун, да и мой хозяин, генерал, он тоже колдун, потому что как тогда иначе объяснить то, что из змеиного яйца вдруг вылупилась птица?!
Ну, тут я совсем уже не выдержал и потребовал, чтобы залетный немедленно замолчал и улетал восвояси, иначе если генерал застанет его здесь, то ему не поздоровится. Но залетный и не думал улетать, а продолжал болтать всякую наглую чушь, обзывать меня последними словами и утверждать, что если бы не я, то моего хозяина давно бы уже убили, ведь желающих расправиться с ним полным-полно, все его ненавидят, и всякий уважающий себя гражданин посчитает за великую честь выпустить моему хозяину кишки, размозжить голову или хотя бы…
Ф-фу! Мерзко, гадко повторять! А он, этот злобный залетный, с явным удовольствием все перечислял и перечислял самые немыслимые кары, которые соотечественники моего хозяина денно и нощно призывают на его голову, потому что он, мой хозяин, якобы виновен в огромном числе самых постыдных, самых страшных преступлений. Ложь, тысячу раз ложь!
А если даже и не ложь, то при чем здесь я? Я так напрямую и спросил. И вот тогда залетный сказал, что генерал заколдован, и поэтому его никак, никаким, даже самым хитроумным способом не умертвить до тех пор, пока жив я, красноногий. Вот, оказывается, до какого глупейшего суеверия додумались люди, с ужасом подумал я и громко, горько засмеялся. А залетный на это сказал, что ничего смешного тут нет, что я и сам, если хорошенько раскину своими тощими мозгами (это он так сказал), то пойму, что ведь не зря же генерал так тщательно меня охраняет. Еще бы ему, генералу, меня не охранять, сказал залетный, ведь я — это его, генерала, судьба!
