- Больших мальчиков в нашем городе нет, - сказала она вполне безразличным голосом, - только маленькие.
- Почему? - я искренне удивился.
Маришка ответила так же безразлично и как-то заученно, словно отвечала вызубренный урок.
- Все большие мальчики строят другой город, еще больше, чем наш. Очень далеко.
Я вспомнил:
- А старики? Ты говорила, что у вас живет один.
Я хотел добавить про гирю. Не старик же ее бросил в нас из окна. Так легко, словно пушинку. И не ребенок. Потом вспомнил этих, Болотного Хозяина и Глаз Улицы, и спрашивать не стал. Мало ли какой нежити не дает покоя проходящий под окнами живой человек.
Маришка ответила:
- Да, старики живут. Они очень старые, их мало. Мама говорила, что они никогда не умирают. Маленькие умирают, а старики нет.
- А мама у тебя кто?
- Она мама.
"Странная у меня спутница. А город у них действительно паршивый. И даже не в памятниках и не в оживающих мертвецах дело. Что-то за всем этим стоит. Что-то большее, чем видится глазами. И глубже, и страшнее. Какой-то излом, "Трещина", - вспомнил я и повторил про себя: "Трещина. На всем, даже на этой девочке".
- А твоя мама, у нее только ты или у тебя есть братик, сестра?
- Что это, братик, сестра?
Опять тупик. Я попытался обойти его стороной.
- В вашем классе, ты говорила, три девочки, у каждой есть мама...
Маришка не дала мне договорить. Она даже рассмеялась от моей глупости. Я заметил, что серебряный ее смех гаснет, едва начавшись. Словно бы маленький колокольчик после первого удара опустили в воду.
Словно она стеснялась своего смеха и, не дав набрать ему силу, глушила его намеренно. Или боялась.
- В классе у нас мама одна. У всех одна.
Маришка говорила, словно выговаривала мне, повторяя на редкость непонятливому ученику само собой разумеющееся. Голос ее при этом сделался нарочито строгим, как у взрослой. Она пыталась нагнать на себя строгости, наверное, повторяя манеры какой-нибудь из своих воспитательниц. Но голос девочки скоро не выдержал этого тона, потончал, и ока спросила уже как обычно: - А что. Сысгет м?м несколько?
- Нет, наверное, не бмвгет.
Мне не хотелось ей говорить, как бывает у нас, в той сказке, из которой я появился. Я бы мог ей рассказа гь многое, но Маришка не была особенно любопытной, да и мне говорить не хотелось. "В чужой монастырь со своим уставом не лезут", - это правило я помнил твердо.
Когда мы проходили вдоль квартала одинаковых, желтых, как зубы курильщика, низкорослых домов, я почувствовал легкий разряд электричества в предплечье правой руки.
"Первое предупреждение, - отметил я про себя, - до Нулевого Часа остается ровно 20 минут".
Время, отпущенное на пребывание в этой сказке мне, праздному наблюдателю, истекало. Через 20 минут тело мое станет прозрачным, растворится в воздухе, словно сахар в воде, и меня здесь больше не будет.
Праздный наблюдатель уйдет из чужой сказки в свою, дверца за ним захлопнется и...
Надо только что-то придумать, чтобы ке напугать ребенка. Куда-то спрятаться, за угол, что ли, уйти или заскочить на минуту в ближайшую подворотню. Только как объяснить все это девочке? Или не объяснять?
Нет, сказать ей надо. Не то - ушел незнакомый дядя в подворотню и исчез. Так нельзя. Наверняка она подумает что-нибудь нехорошее. Испугается, решит, что меня сожрала какая-нибудь местная гадина. Но не объяснять же ей, что время мое на исходе. Что я не волен его продлить. Тут и взрослому-то не объяснишь. Хотя, может быть, ребенок как раз и поймет?
И тут я понял, что думаю не о том. При чем здесь я? Какая разница, как я отсюда уйду - с пушечным громом или беззвучно, как привидение.
Главное - я уйду. Нет, не так. Не зто главное... ОНА ЗДЕСЬ ОСТАНЕТСЯ. Вот самое главное. ОДНА. ЗДЕСЬ. В этом страшном, притворяющемся живым городе, построенном на болоте, кажется, так говорил им старик во дзоре.
Я могу пожалеть о многом. О том, что оказался совсем не там, где хотел. Что в программу вкралась ошибка, и ребята, Гена, Сашок, не знают, где я сейчас. Впрочем, это не страшно, назад я вернусь в любом случае. Я могу пожалеть, что на свою голову познакомился здесь со случайным маленьким человеком. Что взял Маришку себе в провожатые.
Я мог обо всем этом жалеть, но я не мог одного: допустить, чтобы Я УШЕЛ, а ОНА ЗДЕСЬ ОСТАЛАСЬ.
- Маришка, Маришка... - я не знал, что говорить дальше, просто повторял ее имя, почти не скрывая боли.
И в какой-то момент мне показалось, что нужное слово найдено.
Стоит только произнести его вслух, как все проблемы решатся. Все станет ясно, и я уже протянул руки, чтобы взять ее руки в свои.
Девочка на меня не смотрела. Она стояла на выпирающем из асфальта бугре, и голова ее доставала моего плеча. Лицо ее сделалось бледным, она как-то странно прижимала кулачки к горлу, и вся была словно рыбка на высушенном неживом берегу, такая же жалкая, одинокая, и платьице на ней трепетало от мелких набегов ветра.
- Что с тобой, девочка? Ну что ты? - спросил я осторожно, заглядывая ей в лицо. И вдруг понял, что ветра не было. Что это страх живет в складках ее одежды, в ее побледневшем лице, в плотно сжатых у горла кулачках.
Я подошел к ней вплотную.
- Маришка, что случилось? Я здесь. Посмотри на меня, не молчи...
Она молчала, лишь вздрогнула, когда я отнял ее руки от горла.
- Там, - сказала она, и опять ее голос был чужой, наполненный страхом и какой-то усталой покорностью.
Страх ее передался и мне, но там, куда она показала, ничего особенного я не увидел. Все оставалось таким или почти таким, как было. В небе клубилась муть. Ее становилось больше. Серые языки лизали стены домов, краски делались блеклыми, дома одинаковыми. Пустые окна, казалось, начинали оживать, но только казалось - это дрожала в них мутная воздушная пелена. По всем признакам, приближался вечер.
И вдруг я заметил, как вдалеке по улице бежит в нашу сторону худой одичалый зверек. Я догадался, что это кошка. Но очень худая, полуголая, жалкая. Она бежала зигзагами, прихрамывая на переднюю лапу. Даже отсюда было заметно, как труден ей этот бег, как мало сил остается, как сдирается ее шерсть о грубую плоть улицы. Рот зверька разевался беззвучно, оскал рта был страшен и жалок одновременно. Она силилась прокричать о помощи, но звуки, видно, не вылетали из ее обессилевшего тела.
На время я забыл о Маришке, так поразил меня вид приближающегося зверька. Я оцепенело смотрел в его сторону. Ноги мои словно погрузились в вязкую уличную трясину. Только слабый электрический удар - сигнал второго предупреждения да какой-то звук слева заставил меня встряхнуться.
Звук оказался частым дыханием девочки. Она уже не стояла покорно.
Руки ее с силой вцепились в рукав моей куртки, глаза стали узкими, злыми, сквозь дыхание прорывались слова:
