Татьяна Антоновна еще раз тряхнула Борисову руку и, ни разу не оглянувшись, пошла к пересадочному эскалатору. Митрохин смотрел ей вслед: белоснежные волосы, прямая спина, статная поступь. Еще раз мелькнула белая голова, и навсегда исчезла из Борисовой жизни эта старуха с ридикюлем, лорнетом и кульком удивительных самодельных конфет. ...Седая, гордая, в заштопанной этой кофте, в туфлях этих детских...
Ох, бабуля... Ох, старухи, тебе, одинокой, подобные... Седые русские интеллигентки на последнем отрезке жизни, на самых ее предфинишных полосах... Бывшие Машеньки, Сонечки, Шурочки, бывшие девочки из многолюдных, дружных трудовых семей, бывшие гимназистки, курсистки, учительницы, фельдшерицы. Бывшие, бывшие... Бывшие хохотушки и недотроги, бывшие спорщицы и пeвуньи, бывшие красавицы, бывшие любимые, бывшие жены... Бывшие, бывшие... Все минуло, все кануло в прошлое: и люди те, и то время, ее время, ее люди. А в этом вот времени, в нынешнем, она уже не жена, не возлюбленная, не мать, не защитница, не наставница, и не живой она нерв в этом времени, а заноза... В старость, в старость как в воду, все глубже и глубже, пока не зальет она последнего твоего вздоха. Старость-как отступление, как сдача позиций - одной за другой, до самой последней позиции, до края, до шага в пустоту... А если нет даже писем, даже фотографий, даже могил на земле? Если навсегда-только соседи, только чужая жизнь? Если осталась только память, вместившая все, что было с нею, с ее страной в то время - прекрасное и страшное, неповторимое, единственное? Только память и мужество жить.
Вот так, или примерно так, сумбурно и взволнованно, думал Борис Митрохин, пока эскалатор выносил его на поверхность. Теперь ему оставался последний, троллейбусный этап рабочего пути - пять остановок. Эх, а троллейбус-то уже отходит! Не успеть... А вдруг? Митрохин помчался к остановке с какой-то необычной для себя ловкостью, стремительно проскакивая меж прохожими и умудрившись не сбить и не толкнуть ни одного человека. Сейчас захлопнется! Ну еще чуть... Давай! В мощном последнем затяжном прыжке, с ходу, Митрохин влетел в тронувшийся троллейбус и привалился спиной к тотчас же захлопнувшейся двери. Вся задняя площадка принялась рассматривать прыгуна.
- Ну ты, друг, даешь! - одобрительно пробасил стоявший у заднего окна черно-лохматый дядя.- Я думал, ни в жисть не успеешь. От алиментов, что ли, спасаешься?
- От них, проклятых! - засмеявшись со всеми пассажирами, подтвердил Митрохин.- От самой Охты бегу!
- Ну, считай, что спасся, коллега,-забасил лохмач.- Лезь сюда. Что, мужики, не выдадим спортсмена?
Митрохин сквозь развеселившуюся толпу с удовольствием протискался к лохмачу, встал рядом. Все пять остановок проболтали они с этим дядей, представившимся Митрохину художником-декоратором. Потом, в настроении самом веселом, Митрохин выскочил из троллейбуса, помахал на прощание едущему дальше алиментщику-декоратору, а тот помахал в ответ.
Родной митрохинский институт-НИИ "Бытпроммаш" помещался в небольшом старинном особняке с пузатымя полуколоннами у входа и четырьмя кариатидами, что вот уже свыше двухсот лет, и пять из них-на памяти Бориса, день за днем со скорбными улыбками держали на нежных девичьих плечах широкий и тяжкий балкон. Мигрохин всегда с сочувствием поглядывал на этих гологрудых бедолаг: держитесь, девочки! Дом находился под охраной государства, о чем свидетельствовала чугунная доска, укрепленная на уровне второго этажа. У входа зеленела стеклянная вывеска учреждения. Митрохин, пришедший сегодня раньше обычного, в числе первых миновал проходную, весело насвистывая, взбежал по широкой, затейливо изукрашенной мраморной лестнице, прошел по коридору и бодро вошел в приоткрытые двери с табличкой:
"Конструкторское бюро, группа 2".
Как обычно по утрам, Серафима Мироновна, их чертежница, уже заваривала чай на категорически запрещенной электроплитке, и пар чуть пошевеливал прикнопленноe к стене бумажное уведомление в рамке, тщательно выполненное самой Серафимой: "Ответственный за противопожарную безопасность-С. М. Васильева". Большая и светлая комната впритык была заставлена столами и кульманами, и в утреннем малолюдье особенно бросалось в глаза, какая же у них теснотища.
В красном углу комнаты, за своим начальничьим столом уже сидел сам Жорж. Кому Жорж, а кому Георгии Андреевич Бочко-Задонский, обремененный животом и гипертонией крупногабаритный мужчина, некогда - русокудрый могучий красавец. Митрохину он был Георгием Андреевичем. Бочко-Задонский всегда приходил на работу первым. И как обычно, стоял уже у своего кульмана, задумчиво закусив палец, старательный Эдик Грендруков - "потливый ум", как ядовито окрестил его Борисов приятель, блестящий конструктор и редкостный неудачник Серега Пересветов. За соседним с Эдиковым столом, прямо на чертежах разложив свою косметику, беззаветно трудилась Ирочка Стебликова, самый молодой конструктор группы.
- Привет, коллеги! - поздоровался вошедший Митрохин.- Ирочка, что с тобой стряслось?
Молодой здоровый сон обычно не давал Ирочке возможности появляться в группе раньше чем через четверть часа после начала работы. Это стало уже традицией, всегдашним утренним развлечением сотрудников.
- Опять эта Стебликова опаздывает! - ежеутренне, спустя эти самые минуты, возмущался Задонский.-Черт знает что! - И тут же в тихо скрипнувших дверях появлялась легкая на помине Ирочка.- Ну-с, что вы сегодня скажете, Стебликова? - опершись щекой на руку и поигрывая карандашиком, вопрошал ее начальник.
- Ну честное слово, Георгий Андреевич, ну не слышу я его (имелся в виду будильник), а папа к семи уходит!
- А почему бы вашему папе не будить вас перед уходом, Ирина Викторовна? - всякий раз коварно предлагал Жорж.
- Что вы! - с обидой отвечала Ирочка.- Это же шесть десять! - Она стояла в дверях, укоризненно переминаясь на своих потрясающей красоты ногах, и убойной силы взглядом пронзала Задонского.
- Чтоб это было в последний раз! - всякий раз сдавался бывший красавец.- Пропуск отобрали?
- Не отобрали, Георгий Андреевич! - радостно успокаивала его Стебликова.- Они давно уже не отбирают! (Ну ясное дело, вахтеры тоже ведь мужики, хоть и пожилые.)
...-Так что с тобой стряслось, Ирина?-спросил Митрохин.
Ирочка тряхнула белогривой головой. Во рту у нее был карандаш для ресниц.
- Папа у нее теперь к восьми уходит,- злорадно пояснил Жорж.
- Ага,- грустно подтвердила Ирочка, освободив рот и поднося зеркало к глазу.- Он теперь в другом месте работает...
-Пьем чай, товарищи!-позвала Серафима.-Быстренько!
Все привычно, все на месте, все - как всегда в родной конторе. Потом они пили чай, а комната наполнялась сотрудниками. Серега Пересветов болел вот уже третий день.
