Наше появление встречается веселыми возгласами и двусмысленными шутками. Мари, чья шея и плечи и без того приобрели нежно-розовый оттенок, краснеет еще больше и долгое время не смеет поднять глаз. А потом смотрит только на меня, и взгляд ее совсем не такой, каким был в начале этого наполненного событиями дня.
Выпроводив ближних гостей и разместив по спальням дальних, я провожаю Мари до ее опочивальни и собираюсь было, прихватив служанку, уйти в свою, но передумываю.
На этот раз павшая крепость встречает меня как триумфатора. Под ноги мне бросают цветы и спешат показать все свои сокровища.
Но среди многих цветов сегодня не было главного - цветка невинности. Кто-то похитил его у меня.
Впрочем, почему - кто-то? Похититель известен и находится в моих руках. И наказание я ему придумал - отменное!
После брачной ночи я провожу еще четыре такие же. Каждый раз Мари все более откровенно демонстрирует свои чувства. И - все ненасытнее принимает мои ласки. Мне уже не приходится штурмовать крепость. Ее ворота гостеприимно распахиваются, стоит мне лишь приблизиться. И, наоборот, они не хотят выпускать меня даже тогда, когда утренний свет прогоняет очарование ночи.
Гец все это время сидит в темнице. Кормят его скудно, воды для умывания не дают. Раны, нанесенные мною во время нашего поединка, гноятся и причиняют разбойнику невыносимые страдания. Но мне этого мало. К его физическим страданиям я собираюсь присовокупить душевные, во много раз более тяжкие.
Прихожу я к нему в темницу дней через десять после свадьбы. Прихожу в шитом золотом камзоле, с плетью в руках, надушенный и напудренный.
- Фу, как от тебя воняет! - морщусь я, едва войдя в темницу, и начинаю демонстративно брызгать вокруг душистой водой.
- Вели давать мне воду для умывания! - пересохшими от жажды губами требует Гец.
- Может, ты еще и вина к обеду потребуешь? - усмехаюсь я.
- Той воды, которую мне дают, не хватает даже для питья!
- Свиньи не умываются. А ты - грязная неблагодарная свинья.
- Я человек. Человек!
- Ты скот. Двуногий рабочий скот. Я действительно пытался сделать из тебя человека. Даже шпагу держать в руках научил. Но ты так и остался свиньей.
- Врешь, не обманешь! Я - такой же, как ты. Я даже лучше тебя. Я красивее и сильнее. Мне...
Я щелкаю пальцами, и в темницу входит палач в красном капюшоне. Его волосатые ручищи обнажены по локоть.
Вообще-то судить и наказывать преступников я уже не имею права. Равно как и держать палача. Но император далеко, а герцог смотрит на некоторые мелкие превышения дворянами своей власти сквозь пальцы. Так что палачу иногда находится работа. Это единственный человек, в преданности которого я абсолютно уверен. Его дед служил моему деду, а прапрадед - моему прапрадеду. Он знает все фамильные секреты. Не заставлять же столь ценного человека пасти скот? Он охраняет меня надежнее, чем талисман. И с удовольствием Надевает красный капюшон, когда мне нужно нагнать на кого-нибудь страху.
- Ты много дней по моему приказу охранял Мари. Но разве она посмотрела на тебя хоть раз иначе, чем на скота?
Я, все это время отворачивавшийся и брезгливо зажимавший нос, впервые смотрю в глаза Геца и вижу в них то, что ожидал увидеть: смятение. Он не знает, что мне сказала о нем Мари. Он не знает, что должен сказать мне, чтобы не навредить ей. Но умирать бессловесным скотом он тоже не хочет.
- Мари - славная девушка, - осторожно говорит Гец.
- И очень любит меня.
Гец кривится, как будто палач уже начал его пытать.
- Я так не думаю. Тебя ненавидит вся округа. Ты жесток и уродлив. Ты...
По моему знаку палач легонько стегает узника плетью. Гец рушится на гнилую солому и от боли не может сказать ни слова.
- Мари без ума от меня. А про тебя давно забыла. Сразу же после свадьбы забыла, - спокойно сообщаю я Гецу.
- Этого не может быть... - хрипит Гец. - Она поклялась мне... что скорее умрет...
- Потому что не знала, сколько радостей может принести женщине любовь настоящего мужчины. Теперь знает.
Взгляд Геца источает столько ненависти, что в ее волнах, кажется, можно купаться, как в реке.
- Ты врешь! Мари не могла...
- Могла, могла. И убедилась, что сугубо мужским видом оружия ты владеешь еще хуже, чем шпагой.
- Врешь! Это неправда! - пытается убедить сам себя в невозможном Гец.
- Хочешь сам в этом убедиться?
Гец смотрит на меня, если так можно выразиться, вдвойне недоверчиво. Он не верит ни тому, что Мари его забыла, ни тому, что я собираюсь доказать это.
- Хочу! - догадывается он наконец поймать меня на слове.
- Послезавтра. Ночью. Жди. Сделав знак палачу, я удаляюсь.
Представляю, какими станут для Геца эти два дня и особенно ночи. Очень хорошо представляю.
Корреспондентов собралось человек тридцать, не меньше.
- Ну что, начнем? - улыбнулся ведущий пресс-конференции так, словно его фотографировали на рекламу зубной пасты. - Позвольте представить: Николай Шпак, изобретатель и владелец витатрона, а также бессменный директор института, занимающегося лишь одной проблемой - исследованием этого единственного общепризнанного чуда двадцать первого века.
Ведущий перевел дыхание, еще раз улыбнулся рекламной улыбкой.
- Пожалуйста, Николай Григорьевич! Вам слово!
Шпак дернулся было, пытаясь встать, потом вспомнил наставление ведущего. Оно было кратким: держаться перед журналистской братией так, чтобы они ни на секунду не забывали, кто - создатель чуда, а кто - продажные писаки. Мгновенно успокоившись, Шпак начал произносить заранее приготовленные слова.
- Все вы, конечно, слышали, а некоторые уже и столкнулись с величайшей проблемой, вставшей перед человечеством. Наиболее проницательные мыслители забили тревогу еще в конце прошлого века. Цивилизация мало-помалу превращала конгломерат развитых стран в гигантский санаторий, где сотни миллионов людей, живущих под неусыпным надзором полиции, службы безопасности, налоговой инспекции, эскулапов, пожарных, политиков, социологов, телевидения, рекламы и прочая, и прочая, практически полностью лишены права бороться за собственное существование - а значит, и сопутствующих реализации этого права сильнейших эмоций. Даже любовь, нередко связанная со страданиями, была повсеместно заменена безопасным почти во всех отношениях сексом.
И уже в двадцатом веке развитые страны первенствовали по количеству психоаналитиков на душу населения и, соответственно, количеству самоубийств.
В нашем веке стало окончательно ясно: эта самая среднестатистическая "душа населения" тяжело больна. Она больше не хочет довольствоваться тем суррогатом жизни, которым ее потчуют власть предержащие. Чересчур сладкая жизнь кончилась диабетом...
