Этот колокол дядюшка Джон слышал уже не первый день. Никакого колокола и не было, но он явственно различал звон. Колокол звонил и сейчас — то вблизи, то далеко, то совсем рядом, то неведомо где. Никто ничего не слышал — только он один.
Дядюшка Джон затряс головой и во всю мочь, чтобы перекрыть гудение колоколов, заорал на миссис Элиот:
— Ты меня поняла? — Он поддернул брюки, рывком за пряжку потуже затянул ремень и двинулся мимо матери к двери.
— Да, — произнесла мать — Я поняла. Но даже мне не удается позвать Сеси домой, если она не хочет возвращаться. Со временем она объявится. Наберись терпения. И не спеши в полицию…
— Я не могу ждать, — оборвал ее дядюшка Джон. — Со мной черт знает что творится — в голове шумит уже целых два месяца! Больше мне этого не вынести! — Он злобно глянул на часы. — Ну, я пошел. Попробую найти Сеси в городе. Если не наткнусь на нее до шести — ладно, что такое кедровый кол, вам известно…
Тяжелые башмаки с грохотом протопали по холлу, постепенно удаляясь, затихли на ступеньках лестницы и покинули дом. Когда восстановилась тишина, мать повернулась к Сеси и пристально, с тревогой всмотрелась в спящую.
— Сеси! — окликнула она негромко, но настойчиво. — Сеси, возвращайся домой!
Сонное тело молчало. Сколько мать ни ждала, Сеси лежала недвижно.
Дядюшка Джон прошагал через открытое пространство зазеленевших полей и вступил на улицы Меллин-Тауна, выискивая Сеси в каждом ребенке, который лизал палочку мороженого, и в каждой белой собачонке, трусившей мимо по следу в страстно желаемое никуда.
Город раскинулся по сторонам, подобно фантастическому кладбищу. В сущности, не что иное, как горстка памятников, воздвигнутых в честь забытых ремесел и увеселений. Всего лишь обширный луг, где растут вязы, лиственницы и гималайские кедры, между которыми проложены дощатые тротуары, которые на ночь можно втащить к себе в сарай, если гулкие шаги прохожих будут очень уж раздражать. Высились старинные дома первых поселенцев — убогие, тесные и умудренно потускневшие, с очками цветных стекол под прореженными золотыми космами давших побеги столетних птичьих гнезд. В аптеке у стойки с газированной водой грудились затейливые, обвитые проволокой стулья с сиденьями из клееной фанеры, а в воздухе витал незабываемый острый и стойкий запах, бывавший только в аптеках и давно исчезнувший. Перед парикмахерским заведением торчал украшенный алой лентой столбик со стеклянной куколкой. Бакалейная лавка полнилась смутным ароматом фруктов, мешавшимся с запахом пыльных ящиков и запахом старухи армянки, похожим на запах позеленевшего пенни. Город, никуда не спеша, тонул в тени гималайских кедров и сочных лиственных деревьев, и где-то тут была Сеси — та самая, умевшая странствовать.
Дядюшка Джон остановился, купил бутылку апельсинового сока с мякотью, осушил ее и утер лицо носовым платком; глаза у него прыгали вверх-вниз, как малыши прыгают через скакалку. Мне страшно, думал он. Мне страшно.
Он посмотрел на зашифрованную точками-тире строку из птиц, нанизанных высоко над головой на телефонный провод. Не там ли Сеси — смеется над ним, поглядывая вниз бусинками зорких птичьих глаз, охорашивая перышки и напевая для него песенку? Он с подозрением покосился на индейца, выставленного в сигарной лавке. Но холодная, вырезанная из дерева, табачного цвета фигура признаков жизни не подавала.
Вдалеке, словно дремотным воскресным утром, послышался перезвон колоколов — из долины его собственной головы. Зрение померкло. Вокруг сгустилась чернота. В его обращенном внутрь взгляде проплывали бледные, искаженные лица.
— Сеси! — закричал дядюшка Джон на все четыре стороны, всем и вся. — Я знаю, ты можешь мне помочь! А ну-ка, встряхни меня, будто я дерево! Сеси!
Слепота прошла. Он с ног до головы облился холодным потом, который не переставал литься и тек ручьями, как сироп.
— Я знаю, ты можешь помочь. Видел, как когда-то ты помогла кузине Марианне. Десять лет тому назад, верно? — попытался он собраться с мыслями.
Марианна была девчушкой — неприметней крота; волосы на ее круглой, будто шар, головенке скручивались пучком корешков. Она болталась в юбке язычком колокола, только при ходьбе он не звонил: она просто переваливалась с каблука на каблук. Она не отрывала взгляда от травы или мостовой под ногами; если глядела на вас — то не поднимала глаз выше вашего подбородка, если вообще вас видела, а уж встретиться взглядами вообще никогда не отваживалась. Мать Марианны отчаялась увидеть дочь замужней и хоть сколько-то преуспевшей в жизни.
Значит, все зависело от Сеси. Она вошла в Марианну, как рука в перчатку.
Марианна запрыгала, забегала, заверещала, ее желтые глазенки заблестели. Марианна принялась раскачивать юбку, распустила волосы — и они рассыпались игривой волной по полуобнаженным плечикам. Марианна хихикала и звенела, словно веселый язычок в непрерывно качавшемся колоколе юбки. Лицо у нее меняло множество выражений — робость, оживление, понятливость, материнское счастье, любовь.
От парней Марианне проходу не стало. Марианна вышла замуж.
Сеси ее покинула.
Марианна закатила истерику: пропал стержень, на котором держалась вся ее жизнь!
Целый день она пролежала колодой. Но привычка в нее уже въелась — и взяла свое. Частичка Сеси сохранилась внутри ее подобно отпечатку ископаемого на мягком сланцевом камне, и Марианна взялась исследовать прежние свои повадки, размышлять над ними и припоминать, что означало пребывание Сеси в ее теле, и очень скоро уже носилась повсюду, кричала и хохотала сама по себе: корсет, оживленный, если можно так выразиться, силой памяти!
С тех пор Марианна горя не знала.
Остановившись у сигарной лавки, чтобы поговорить с индейцем, дядюшка Джон яростно затряс головой. В его глазных яблоках всплывали сотни ярких пузырьков, каждый из которых вперялся в его мозг микроскопически крохотными косыми глазками.
Что, если он так и не отыщет Сеси? Что, если равнинные ветры унесли ее до самого Элгина? Разве не там она обожала проводить время — в приюте для умалишенных, ощупывая их сознание, хватая и разбрасывая их мысли, будто пригоршню конфетти?
В полуденной дали, шумно вздохнув, разнесся по сторонам пронзительный металлический свисток и заклубился пар над паровозом, который мчался по долинам через эстакады, над прохладными реками, сквозь поля спелой кукурузы, ныряя в тоннели, будто палец в наперсток, под арками волнующихся ореховых деревьев. Джон замер от страха. А если Сеси, прямо сейчас, в кабине машиниста — и забралась к нему в голову? Она любила гонять чудовищные машины по всей округе, пока хватало контакта. И дергать за веревку свистка, чтобы с оглушительным ревом проноситься через спящую ночную местность или через погруженные в дневную дремоту поля.
