– Да. Репродукции. Я все понял.
– Что ты понял?
– Здесь гораздо больше картин, чем она написала при жизни.
– Ну и что?
– Значит, она написала их после смерти. Мы с тобой давно умерли. Тот снаряд размазал всех нас по мостовой. Это было прямое попадание. Никто из нас не выжил. Понимаешь, никто не выжил! Это было так быстро, что мы не заметили собственной смерти. Все остальное было уже ПОСЛЕ смерти. А стена всего лишь не пускала нас в мир живых. Нас уже четыре часа как не существует.
С ним снова случилась истерика. Он катался по полу и кричал: «Я никогда не смогу так писать! Никогда не смогу!» Дольскому пришлось пинать его ногами.
Наконец, он встал.
– После смерти она писала лучше, чем при жизни, – сказал он, – она писала в сто раз лучше, в тысячу раз лучше! Я считал себя талантливым, но зачем мои дряные картины нужны, если она уже написала свои?
– Я никогда не думал, что это может быть так, – говорил Дольский, – я верил, что мы не исчезаем после смерти. Но я думал, что мы идем по коридору, потом видим сияние, потом встречаем умерших родственников и друзей. Я про это читал в книжках. Я думал, что, если ты умер, то тебя или нет, или ты точно знаешь, что ты умер. Я не знал, что этот порог может быть таким… постепенным.
А где же бог?
– По моему, ему так же мало дела до нас, как и раньше… Но, если я умер, то могу быть спокоен: я не исчез, а смерть мне уже не грозит.
– Вспомни тех, кто провалился под воду.
Они помолчали.
– Ты говоришь, что после смерти она рисовала лучше?
– Намного лучше. Это даже нельзя сравнивать.
– И еще этот Батюшкин с членом в тридцать пять сантиметров.
– Ну и что?
– Наверное, и это можно проверить, когда мы умираем, наши способности во много раз усиливаются. Твоя Барбара рисовала – и стала лучше рисовать, а Батюшкин был хорош только по бабам. Во всем остальном был полный идиот.
Исключительно самец. Вот поэтому и тридцать пять сантиметров.
– И Барбара С. любила такого жеребца? Этого урода Батюшкина? Великая Барбара С? Я в это не поверю!
– Женщины любят не только художников.
– Ты говорил, что это можно проверить, – сказал Якобсон, – как?
– Очень просто. Допустим, у меня не было никаких талантов, даже эротических. Но ты был художником. Сейчас ты должен рисовать лучше, чем при жизни. Вот я лягу на диван и посплю, а ты изобрази что-нибудь. Тут где-нибудь должны быть кисточки и краски. Вот мы и посмотрим.
Он проснулся часа через два. Якобсон сидел перед большим листом бумаги и плакал.
– Не получилось?
– Получилось.
– Тогда хватит раскускать нюни. Ты же мужчина!
– Я не мужчина, я ничто. Я все равно не смогу писать так, как писала она.
– Мне бы твои проблемы, – сказал Дольский, – так жрать хочется, что сейчас умру во второй раз.
– Сьешь меня, – предложил Якобсон.
– Может быть и съем. Если не найду кого-нибудь другого.
– Ты кем был до смерти? – спросил Якобсон, – еще до армии?
– Ой-ой-ой, до армии, разве это был я?.. Медбратом в реанимации.
– Получалось?
– Что получалось?
– Спасать, идиот!
– Я в основном возил тележки. Иногда делал уколы. Приходилось подавать инструменты.
– Это все неважно! Если твои способности усилились, ты сможешь меня оживить.
– Как?
– Это тебе виднее как! Делай массаж сердца, искусственное дыхание, делай все подряд. Оживи меня!
– Я попробую, – сказал Дольский. – Но ты уверен, что тебе хочется обратно?
Что ты будешь делать там, после того, как был здесь?
– Я уверен. Я хочу обратно!
– А что, если я плохой реаниматор?
– Тогда я ничего не теряю. Я просто останусь здесь.
– А что, если только половина тебя останется здесь, а вторая пловина вернется? – спросил Дольский. – Что ты будешь делать тогда?
– Буду собирать ракушки.
– Почему?
– Не знаю. Само в голову вскочило.
Рядовой Михаил Якобсон пришел в сознание после трех суток комы. Вначале он никого не узнавал. В его теле было несколько сквозных дыр, теперь уже зашитых.
Один из осколков попал в голову, другой оторвал половину ступни, третий – два пальца на руке. Когда пациент все же очнулся, врачи расценили это как чудо. В первые дни он рассказывал странную историю о своем путешествии в несуществующий город, причем расцвечивал ее очень красочными подробностями. Впрочем, с каждым следующим пересказом эти подробности блекли, история становилась все проще и проще. По его словам выходило, что он путешестоввал в мире мертвых, даже не заметив собственной смерти. С каждым пересказом история становилась все абсурднее, и наконец, ее вообще перестали слушать. Ранение в голову сказалось на его психике. Он стал раздражителен и плаксив.
Три года спустя друзья разыскали его. Якобсон жил в пустой квартире со множеством внутренних дверей, каждая из которых запиралась отдельным замком. Из мебели имелось только две огромных колонки, подключенных к проигрывателю.
Пластинок, впрочем, не имелось. Одну из колонок он использовал вместо кровати.
Среди соседей он слыл безобидным, хотя и неприятным сумасшедшим. Своих друзей он не узнал. О своем ранении и путешествии после смерти вообще не помнил.
Рисовать он разучился. Друзьям так и не удалось выяснить, на какие средства он живет.
Еще два года спустя его видели в городском автобусе, разговаривающим с ребенком. Якобсон снял с шеи и предложил ребенку маленькую ракушку, в которую была продета нитка. Ребенок от ракушки отказался. Якобсон был лыс, а его голова с заметным шрамом была покрыта красными прыщами. Из его кармана вытекал яичный желток. Человек, видевший его в автобусе, был одним из тех, кто успел записать историю о посмертном путешествии.
