— Но мы направляемся к Берегу Скелетов, док! Там никто не живет! Никто, кто в своем уме!
— Отлично, Ноул, тебе виднее. А теперь ляг и вздремни. По-моему, у тебя мания преследования.
Как только он ушел, я прилег. Я думал о «Звезде Триеста». Корабль был для меня убежищем в гораздо большей степени, чем догадывался Сандерпек. Корабль двигался и был полностью автономным — вот, что меня устраивало. Но в это же время, далеко на континентах, «прогресс» Сандерпека отсчитывал моему кораблю последние дни. Давным-давно, когда я нанимался на работу, порты и судоходство процветали. Сейчас все по-другому. Эти великолепные горы металла, почти полностью автоматизированные, с ядерной энергоустановкой, с зарегистрированным тоннажем в 81300 тонн, длиной 998 футов 3 дюйма и шириной 139 футов 1 дюйм, эти суперкорабли устарели. Их дни прошли.
Некогда современный «Звезда Триеста», спроектированный по классической схеме, вытеснялся супертоннажными гидрофойлами и огромными ГЕМами, способными пройти где угодно — по воде и по суше.
Я ненавидел эти металлические пончики, плавающие на своих воздушных опорах, и мстительно размышлял, что и они скоро устареют. Недавно изобретенные антигравы смогут перемещать тяжелейшие грузы, притом более экономично.
Из-за гидрофойлов и ГЕМов мы были вынуждены заходить на помойки типа Берега Скелетов, загружаться песком и перевозить его производителю почвы в Ливерпуль. Затраты на перевозку будут едва покрыты.
Как обрабатывается песок потом, нас не интересовало. Мне было приятно знать, что из этого песка можно приготовить почву, на которой вырастет корм для скота.
— Мировой голод принимает извращенные формы, — сказал однажды Марк Джордил.
Мы перебирали какие-то лохмотья, был вечер, и он говорил примерно следующее:
— Даже религия подчинилась голоду, как, впрочем, и все остальное. Раньше, в малонаселенном мире прошлого, во времена изобилия, религия подчинялась изобилию. Сейчас мы это понимаем, а тогда не могли.
Песок! Это благородное ремесло — свозить песок со всего мира. Марк Джордил, великий философ и старьевщик, оценил бы мой труд. Джордил любил маленькие вещи. Его бы, несомненно, заинтересовала структура песка. Песок с Берега Скелета состоял в основном из кварца, гипса и каменной соли. Имелись еще следы редких минералов — турмалина и соединения тория, извлечь которые было невозможно. К счастью, из песка можно было сделать весь мир… Я начинаю входить во вкус писанины. Это единственный способ все переиначить и кое-чем пренебречь. Главное — не выходить за размерность действительности.
Пожалуй, я не смогу не упомянуть слова одного оратора, произнесенные по поводу голода:
— Наш голод — это сущность нашей цивилизации. Из него мы черпаем силу и красоту!
Тогда мне было девять лет, и я был сиротой. Мы с Хаммером стояли позади толпы. Хаммер, дослушав речь, взглянул на свой живот, раздутый язвенным стоматитом, рассмеялся и, ударив меня, убежал.
Когда вот так сидишь и вспоминаешь, перед глазами проходит вся жизнь. Я помню… нет, я ощущаю сырую подстилку под столом, которую несколько лет делил с Хаммером. Но если записывать подряд все мысли, то получится путаница.
Я прислушивался к шорохам корабля, разглядывал размазанные цветовые пятна, которые сами собой возникали в затуманенной голове. Мой мозг не справлялся со всеми тонкостями производства почвы, пасовал перед наукой, о которой так часто говорят в голодающих городах. Почва… грязь… нудные дни ландсмена на ферме… мрачные койки… Газовый Дом… истощенная земля… работа под незримым надзором Фермера. Меня до сих пор преследуют кошмары из-за этого Фермера — он преследует меня, словно Фигура!
Старые детские стишки, сочиненные в годы сиротства, не забываются никогда. Мы прыгали и считались, кому быть Волком следующий раз:
Фермер, Фермер землю жрет
И в гробу своем живет.
Шлет еду нам и напасти.
Он создатель всех нес-час-тий![1]
И никогда мне не забыть того человека, которого я предал (правда, не по своей воле), будучи у Странников. В свое время доберемся и до этого. Снова и снова возвращает меня память в те дни, когда я был в полном сознании, и нечто огромное, темное и страшное ревело ночными кошмарами и галлюцинациями.
С трудом поднявшись с койки, я влез в ботинки. Ноги, ботинки, держатель койки, пол, тени — все это вдруг сложилось в причудливый узор. Какой запах я чувствовал? Иногда это был запах лука, иногда — аромат фиалки. Мне кажется, я помню этот запах с момента сотворения мира.
Снаружи каюты находились все те же декорации — картонная палуба, пластиковое море. Солнце заливало их неестественно ярким светом, какой бывает в киностудиях. Встревоженный этим, я зашагал вперед.
«Я снова очень близко подошел к разгадке. Теперь я знаю, что все вокруг — иллюзии. Это обман, а на самом деле я нахожусь в каком-то другом месте. Где угодно, но не на корабле. Стойки истончились! Корабль движется неправильно, тени находятся не на своих местах. Наверное, тот мир лучше этого! Я постепенно продираюсь в реальность. И к палубному холодильнику номер два… Лежит ли где-нибудь истина? Может ли истина лежать?»
Я забыл, что находится в холодильнике номер два. На палубе никого не было, по морю никто не шел. Я открыл холодильник.
Он улыбался, и эта улыбка выражала нечто большее, нежели просто веселье. Его губы морщились и кривились, обнажая эмаль зубов и кожу десен в страшной, зловещей издевке! Это был… Это был Фермер!
— Ноланд, номер 14759180! Ты ведь знаешь, что я постоянно нахожусь на корабле, не правда ли? — сказал он.
Я не помню, чтобы хоть раз видел его таким большим. Весельчак. И чем дальше, тем свирепее становилось его веселье.
— Я знаю, что здесь что-то неладно.
— Не совсем правильно, Ноланд, насчет «неладно». Просто ты сам нереален, понимаешь?
У меня на поясе висел матросский нож. Но если я нереален, разве я смогу причинить ему неприятности?
— Ты пришел из-за того, что я предал Джесса?
— Не только. У тебя много грехов.
За Фермером был не холодильник, а что-то другое. Глаза не могли справиться с этим. Там была пустота, но какая-то искаженная и неестественная. Словно во время разговора с приятелем вдруг замечаешь сквозь его глаза то, что находится за ним. Значит, нереален Фермер?
С этой мыслью я бросился вперед, выхватывая в прыжке нож. Мы были совсем рядом, и я всадил лезвие под ребра Фермера. Это было достаточно реально! Но он продолжал смеяться, смеялся над тем, как мы рухнули и покатились по палубе. Его улыбка… нет, мир завертелся… его улыбка воняла, а глаза… Глубина взгляда заворожила, увлекла меня внутрь, в аккуратные глазные впадины, куда вползали, продираясь сквозь грязную пелену, белые изящные червячки. Сквозь эту пелену я внезапно провалился в сознание.
