Но Арманд Блуэтт аккуратно отложил одну мысль в уголок своего сознания — в будущем опасаться любого молодого человека, у которого на левой руке не хватает трех пальцев.
Хэллоувеллы жили на окраине города в доме, который имел только один недостаток: он стоял на перекрестке основной магистрали штата с Главной улицей города, так что транспорт ревел день и ночь как мимо парадной, так и задней калиток.
Дочка Хэллоувеллов Кей так заботилась о своем месте в обществе, как это может только семилетний ребенок. Ее попросили выбросить мусор и как обычно она чуть приоткрыла заднюю калитку и выглянула на шоссе, чтобы посмотреть не увидел ли кто-нибудь, кого она знает, ее за этой черной работой.
— Горти!
Он отпрянул в загазованную тень светофорного столба.
— Гортон Блуэтт, я тебя вижу.
— Кей… — Он подошел к ней, стараясь держаться поближе к забору. Послушай, не говори никому, что ты меня видела, ладно?
— Но — ой. Ты убегаешь! — выпала она, заметив сверток у него под рукой. — Горти — тебе плохо? — Он был бледным и уставшим. — Ты поранил руку?
— Слегка. — Он держал свое левое запястье правой рукой, крепко. Его левая рука была замотана в два или три новых платка. — Они собирались вызвать полицию. Я выбрался через окно на крышу сарая и прятался там весь день. Они искали по всей улице и везде. Ты не скажешь?
— Я не скажу. А что в свертке?
— Ничего.
Если бы она потребовала, или схватила сверток, он бы наверное никогда больше ее не увидел. Вместо этого она сказала:
— Пожалуйста, Горти.
— Ты можешь посмотреть. — Не отпуская свое запястье он повернулся так, чтобы она смогла вытащить сверток у него из-под мышки. Она открыла его — это был бумажный мешок — и вытащила страшное разбитое лицо Джанки. Глаза Джанки сверкнули ей и она пискнула:
— Что это?
— Это Джанки. Он был со мной еще до моего рождения. Арманд, он наступил на него.
— Так ты из-за этого убегаешь?
— Кей! Что ты там делаешь?
— Иду, мама! Горти, я должна идти. Горти, ты когда-нибудь вернешься?
— Никогда.
— Ой… этот мистер Блуэтт, он такой злой…
— Кей Хэллоувелл! Сейчас же иди сюда. Дождь идет!
— Да, мама! Горти, я хотела сказать тебе. Я не должна была смеяться над тобой сегодня. Геки принес тебе червяков и я подумала, что это шутка, вот и все. Я не знала, что ты действительно ел муравьев. Знаешь… Я когда-то съела сапожный крем. Ну и что.
Горти поднял свой локоть и она осторожно подложила под него пакет. Он сказал, как если бы только что подумал об этом — и действительно так оно и было.
— Я вернусь, Кей. Когда-нибудь.
— Кей!
— Пока, Горти.
И она ушла, мелькнули ее волосы, желтое платье, кусочек кружева, все это превратилось перед его глазами в закрытую калитку в деревянном заборе и в звук удаляющихся быстрых шагов.
Гортон Блуэтт стоял в темноте под моросящим дождем, замерзший, но с жаром в покалеченной руке и другим жаром в горле. Этот жар он проглотил, с трудом, и, подняв глаза, увидел широкий приглашающий кузов грузовика, который остановился перед светофором. Он побежал к нему, бросил на него свой маленький пакет, и извиваясь пытался забраться наверх, ухватившись правой рукой и пытаясь не задеть левую. Грузовик сдал назад; Горти отчаянно карабкался, чтобы остаться на нем. Пакет с Джанки начал скользить к нему, мимо него; он схватил его, теряя собственную устойчивость, и начал сползать назад.
Внезапно он увидел неясное движение изнутри грузовика и почувствовал вспышку ужасной боли, когда его разбитую руку сильно схватили. Он чуть было не потерял сознание; когда он снова смог видеть он лежал на спине на подпрыгивающем полу грузовика, снова держал свое запястье, и выражал свою боль выступившими слезами и тихими короткими стонами.
— Послушай, малыш, тебе что все равно сколько ты проживешь? — Над ним наклонился толстый мальчик, очевидно его возраста, наклоненная голова которого покоилась на трех подбородках. — Что с твоей рукой?
Горти ничего не сказал. Он пока еще был совершенно не в состоянии разговаривать. Толстый мальчик с удивительной осторожностью убрал здоровую руку Горти от носовых платков и начал снимать слои ткани. Когда он добрался до внутреннего слоя, он увидел кровь при свете от уличного фонаря, мимо которого они проезжали, и он сказал:
— Боже.
Когда они остановились перед еще одним светофором на освещенном перекрестке, он посмотрел внимательно и сказал: «О, Боже!», при этом все эмоции были где-то глубоко внутри него, а его глаза превратились в два сочувствующих узелка морщинок. Горти знал, что толстому мальчику было его жаль, и только тут он начал открыто плакать. Он хотел бы остановиться, но не мог, и не стал, пока мальчик снова бинтовал его руку, и потом еще какое-то время.
Толстый мальчик сидел облокотившись о рулон нового брезента и ждал пока Горти успокоится. Однажды Горти немного притих и мальчик подмигнул ему, и Горти, невероятно чувствительный к малейшей доброте, снова разрыдался. Мальчик поднял бумажный пакет, заглянул в него, что-то проворчал, аккуратно закрыл его и убрал его на брезент. Затем к удивлению Горти он достал из внутреннего кармана пиджака большой серебряный портсигар, такой, в котором пять металлических цилиндров соединены вместе, вытащил сигару, взял всю ее в рот и повернул ее, чтобы смочить, и закурил, окружив себя сладко-едким голубым дымом. Он не пытался разговаривать и спустя какое-то время Горти должно быть задремал, потому что когда он открыл глаза пиджак толстого мальчика был сложен как подушка у него под головой, а он не помнил, как его туда клали. Было уже темно. Он сел и тут же из темноты донесся голос толстого мальчика.
— Не волнуйся, малыш. — Маленькая толстая рука поддержала Горти под спину. — Как ты себя чувствуешь?
Горти попытался заговорить, поперхнулся, сглотнул и попытался снова.
— Все в порядке, я думаю. Есть хочется… ой! Мы за городом!
Он осознал, что толстый мальчик сидит на корточках возле него. Рука оставила его спину; через минуту пламя спички заставило его вздрогнуть, и какое-то мгновение лицо мальчика плавало перед ним в колеблющемся свете, похожее на луну, с нежными розовыми губами вокруг черной сигары. Затем отработанным щелчком пальцев он отправил спичку и ее сияние в ночь.
— Куришь?
— Я никогда не курил, — сказал Горти. — Кукурузные рыльца, один раз. — Он смотрел с восхищением на красный драгоценный камень на конце сигары. — Ты много куришь, да?
— Из-за этого и не расту, — ответил он разразился пронзительным смехом. — Как рука?
— Намного болит. Не так уж плохо.
