Мы видели тысячи толкающихся птиц, слышали тысячи внезапно возникающих и так же смолкающих птичьих голосов.
— Вот она, моя маленькая, вот она, моя драгоценная. Видите?
Она упорно указывала рукой, медленно перемещая ее, на одну курицу среди десятка тысяч других. И где-то в этом возбужденном, клохчущем море…
— Не правда ли, она великолепна! — спросила хозяйка.
Я взглянул, встал на цыпочки вглядывался до боли в глазах.
— Вон! Вон она, кажется, я вижу… — кричал брат.
— Та белая, — твердила хозяйка, — с рыжими крапинками. Я посмотрел на нее. Лицо у нее было очень серьезным. Она знала свою курицу. Она знала свою любимицу, даже если мы не могли ее различить среди других, тем не менее, курица была там, она существовала, как мир и небо, как что-то маленькое в чем-то большом.
— Там, — сказал брат и замешкался, смущенный, — Нет, там. нет, подождите, вон там!
— Да, — подтвердил я. — Я вижу его!
— Вы хотите сказать ее!
— Ее! — ответил я.
И на какое-то мгновение мне показалось, что я действительно вижу одну курицу среди множества других, одну большую птицу, которая была белее остальных, крупнее, счастливее и проворней остальных. Она казалась более резвой и гордой, чем другие куры. Словно бы море существ расступилось перед нашим библейским взглядом, чтобы явить нам, только одним, под лунным светом на теплой траве единственную птицу, замершую на мгновение, чтобы вновь смешаться с остальными, как только из прерии донесется лай собаки или треснет винтовочный выстрел с проезжающей по дороге машины.
— Вы видели? — спросила хозяйка, держась за проволочную изгородь и отыскивая свою любовь среди куриного моря.
— Да. — Я не мог видеть лицо отца, серьезным оно было или он сам себе улыбался. — Я видел.
Отец с матерью возвратились в наше бунгало.
А хозяйка, Скип и я еще, по крайней мере, десять минут оставались у изгороди, не разговаривая и никуда не указывая рукой.
Настало время отправляться спать.
Я лежал рядом со Скипом, не закрывая глаз. Я вспоминал другие ночи, когда отец и мать разговаривали о взрослых вещах, а мы их слушали. Мама озабоченно спрашивала, а отец отвечал тихо, спокойно и очень уверенно. Горшок золота, место, где кончается радуга, земля, где молочные реки с медовыми берегами. Я в это не верил. Мы много скитались и слишком много видели, чтобы я мог в это поверить… Но…
Когда-нибудь придет мой корабль.
В это я верил.
Когда я слышал, как отец это говорит, на мои глаза наворачивались слезы. Я видел такие корабли летним утром на озере Мичиган, когда они везли людей, возвращающихся с карнавала. Много веселых людей, в воздухе конфетти, рога трубят. А в снах, которые я смотрел на стене моей спальни, как на киноэкране, которые снились мне много ночей подряд, на причале стояли мать, отец, Скип и я. А корабль, огромный, белый, как снег, причаливал, и миллионеры с верхней палубы бросали в воздух не конфетти, а банкноты и золотые монеты, которые дождем сыпались вниз, а мы прыгали, пытаясь их поймать, кричали «Ух!», когда монеты попадали нам по ушам, или смеялись, когда нас ласкал снежный шквал банкнот…
Мама спрашивала. Отец отвечал.
А ночью мы со Скипом все в том же сне шли на причал и ждали.
И этой ночью, долго лежа в постели без сна, я спрашивал:
— Отец, что это значит?
— Что Это? — спросил отец из темноты.
— Эта надпись на яйце. Она означает тот корабль? Он скоро придет?
Долго было тихо.
Потом отец сказал.
— Да, это именно так. Спи, Дуг.
— Да, сэр.
И я отвернулся, глотая слезы.
Мы выехали из Амарилло на следующее утро в шесть часов, чтобы успеть до жары. Весь первый час мы не произнесли ни слова, мы просто еще не проснулись. А весь второй час мы молчали, потому что думали о прошедшей ночи. Наконец кофе разогрело отца изнутри, и он произнес:
— Десять тысяч.
Мы ждали, что он скажет дальше, и он сказал, медленно покачав головой:
— Десять тысяч бессловесных птиц. И какой-то из них из ниоткуда приходит в голову мысль нацарапать нам записку.
— Отец, — произнесла мать. И интонации в ее голосе вопрошали: — Ты на самом деле веришь?
— Да, отец, — сказал мой брат тем же голосом, с той же долей иронии.
— Здесь есть над чем подумать, — ответил отец. Его глаза смотрели на дорогу, руки на руле лежали свободно, он правил легко, ведя нашу машину через пустыню. За горой была еще гора, за той — еще одна, и что же было в конце?
Мама заглянула отцу в лицо, и у нее не хватило решимости назвать его по имени именно сейчас. Она перевела взгляд на дорогу и едва слышно прошептала:
— Куда-то она нас приведет?
Отец круто развернулся в направлении Уайт Сэндз, прокашлялся, протер ветровое стекло и, вспоминая, произнес:
— «Утешьтесь. Хорошие времена не за горами».
Некоторое время мы ехали молча. Потом я спросил:
— Сколько… мм… сколько… стоит такое яйцо, отец?
— Такую вещь человек не в состоянии купить, — ответил он, не оборачиваясь. Он ехал только вперед, к горизонту. — Мой мальчик, мы не в состоянии оценить яйцо, снесенное вещей курицей в Мотеле Вещей Курицы. Все будущие годы мы будем называть это место именно так — Мотель Вещей Курицы.
Мы ехали со скоростью 40 миль в час в жару и пыль послезавтрашнего дня.
Мой брат не задевал меня, я не задевал брата, мы не трогали друг друга до тех пор, пока не остановились днем, чтобы побрызгать на травку у обочины.
