В одну больницу попал в карете «скорой помощи» из Кливс Милс, в другую еду на «кадиллаке», думал он. Но его это не тревожило. Хорошо было просто ехать, плыть по течению и на время забыть о матери, о своих новых способностях, о любителях лезть в чужую душу. (Он сам напросился… только не трогайте меня, ладно?) Вейзак молчал. Иногда он что-то мурлыкал себе под нос.
Джонни смотрел на звезды. Смотрел на шоссе, почти пустынное в этот поздний час. Оно безостановочно раскручивалось перед ними. Они миновали дорожный пост, где Вейзак получил билетик-квитанцию. И снова вперед – Гарднер, Сабаттис, Льюистон.
Почти пять лет, дольше, чем иные осужденные за убийство проводят в тюрьме.
Он заснул.
Ему приснился сон.
– Джонни, – говорила во сне мать. – Джонни, помоги, исцели меня. – Мать была в нищенских отрепьях. Она ползла к нему по булыжной мостовой. Лицо у нее было бледное. Колени окровавлены. В редких волосах шевелились белые вши. Она протягивала к нему дрожащие руки. – Ты наделен божественной силой, – говорила она. – Это большая ответственность, Джонни. Большое доверие. Ты должен быть достоин его.
Он взял ее руки, накрыл их своими и сказал:
– Злые духи, оставьте эту женщину.
Она встала с колен.
– Исцелилась! – закричала она голосом, исполненным какого-то странного, зловещего торжества. – Исцелилась! Мой сын исцелил меня! Да славятся его земные деяния!
Он попытался протестовать, сказать ей, что совсем не хочет вершить славные деяния, или вещать на нескольких языках, или предсказывать будущее, или находить утерянные вещи. Он пытался сказать ей все это, но язык не слушался. Затем мать оказалась позади него, она уходила по булыжной мостовой, подобострастно сгорбившись, но в то же время в ее облике было что-то вызывающее; голос матери звучал подобно колоколу:
– Спасена! Спаситель! Спасена! Спаситель!
И тут, к своему ужасу, он увидел, что позади нее тысячи, может быть, даже миллионы других людей, изувеченных, искалеченных, запуганных. Там была и толстая репортерша, желавшая знать, кого демократы выдвинут в президенты в 1976 году; и до смерти перепуганный фермер в фартуке с фотографией улыбающегося сына – молодого человека в форме военно-воздушных сил, пропавшего без вести во время налета на Ханой в 1972 году; и похожая на Сару заплаканная молодая женщина, она протягивала ему младенца с огромной головой, на которой голубые вены сплетались в таинственные письмена, предвещавшие скорую смерть; и старик со скрюченными артритом пальцами, и многие другие. Они вытянулись на мили, они терпеливо ждут, они доконают его своими пугающими немыми мольбами.
– Спасена! – доносился настойчивый голос матери. – Спаситель! Спасена! Спасена!
Он пытался объяснить им, что не способен ни исцелять, ни спасать, но едва он открыл рот, как близстоящие вцепились в него и начали трясти.
Джонни действительно трясли. Это была рука Вейзака. Машину заполнял яркий оранжевый свет – жуткий свет, превращавший доброе лицо Сэма в лицо страшилища. Я еще сплю, подумал было Джонни, но тут же увидел, что это свет от фонаря на автомобильной стоянке. Фонари тоже поменяли, пока он находился в коме. Теперь вместо холодного белого света струился неестественный оранжевый, ложившийся на кожу, как краска.
– Где мы? – спросил он хрипло.
– У больницы, – сказал Сэм. – Камберлендской терапевтической.
– А-а. Хорошо.
Он выпрямился, стряхивая остатки сна.
– Вы готовы?
– Да, – сказал Джонни.
Они пересекли стоянку под мягкое стрекотание сверчков. В темноте носились светлячки. Мысли его были заняты матерью, но все же он не мог не чувствовать прелести мягкого, благоухающего запаха ночи и легкого дуновения ветерка на щеке. Он наслаждался здоровым воздухом и чувствовал себя вполне окрепшим. Но Джонни вспомнил, зачем приехал сюда, и это радостное ощущение показалось ему почти кощунственным – но только почти. И отделаться от него не удавалось.
Навстречу им по коридору шел Герберт; он был в старых брюках, ботинках на босу ногу и пижамной куртке. Джонни понял, насколько неожиданно все произошло. Вид отца говорил больше, чем Джонни хотел бы знать.
– Сынок, – вымолвил Герберт. Он весь как-то усох. Хотел сказать что-то еще, но не смог. Джонни обнял его, и Герберт разрыдался, уткнувшись в рубашку Джонни.
– Пап, – сказал он. – Все хорошо, пап, все хорошо.
Отец рыдал, положив руки на плечи Джонни. Вейзак отвернулся и стал рассматривать картинки на стене – невзрачные акварели местных художников.
Герберт провел рукой по глазам и сказал:
– Посмотри, так в пижаме и приехал. У меня же было время переодеться, пока ждал «скорую». Просто в голову, наверно, не пришло. Старческий маразм.
– Ничего подобного.
– Ладно. – Герберт встряхнулся. – Тебя привез твой друг, врач? Очень любезно с вашей стороны, доктор Вейзак.
– Чепуха, не стоит благодарности, – пожал плечами Сэм.
Джонни с отцом прошли в небольшую приемную и сели.
– Пап, она…
– Угасает, – сказал Герберт. Он вроде бы успокоился. – В сознании, но угасает. Она спрашивала о тебе, Джонни. Наверное, только из-за тебя и держится.
– Это я виноват, – сказал Джонни. – Все это моя…
Он вздрогнул от боли и с удивлением уставился на отца – тот схватил его за ухо и больно вывернул. А ведь только что плакал у него на плече. Этот старый прием применялся им как наказание за самые тяжкие проступки. Последний раз, если Джонни не изменяла память, его драли за уши лет в тринадцать, когда он напроказил со старым «рэмблером». Он неосторожно нажал на педаль сцепления, машина бесшумно покатилась под горку и врезалась в садовый сарай.
– Чтоб никогда этого не говорил, – сказал Герберт.
– Пап, ты что!
Герберт отпустил его и усмехнулся.
– Забыл небось, как тебя таскали за уши? Или думал, что я забыл? Нет, Джонни, не надейся.
Джонни все так же ошарашенно смотрел на отца.
– Никогда не смей винить себя.
– Но она же смотрела эти чертовы…
– Новости, да. Так разволновалась, дрожит… вдруг вижу – она по полу и хватает воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. – Герберт придвинулся к сыну. – Доктору не до объяснений, но он спрашивал меня о каких-то «героических усилиях». Я ему ничего не стал говорить. Она по-своему согрешила, Джонни. Считала, что ей ведомы помыслы создателя. Поэтому никогда не вини себя за ее ошибку. – Слезы вновь сверкнули в его глазах. Голос стал тверже: – Видит бог, я любил ее всю жизнь, но в последнее время все здорово осложнилось. Так что, наверное, это и к лучшему.
– А к ней можно?
