Тем не менее, мне никак не удавалось его сбросить. Это было, как в мельком виденных мной западных фильмах ужасов. Он бежал, вроде бы, и не слишком быстро: равномерно и, кажется, не прикладывая к этому особых усилий. Как машина, которая включена на определенные обороты. Чисто внутренне мне казалось, что я должен опережать его с каждым шагом. Но когда я на секунду задерживался, припав к дереву и прислушиваясь, я с фатальной неизбежностью различал позади тяжелое внушительное хрум!.. хрум!.. хрум!.. – и оно не отдалялось не смотря ни на какие мои старания.
Дважды он меня даже чуть было не сграбастал. В первый раз, когда я, проехав подошвой по обомшелой коряге, звезданулся о загудевший, как мне почудилось, ствол дерева. Было обморочное потрясение, мрак в голове. Правда, даже в беспамятстве я, видимо, сумел откатиться в сторону. Темнота не позволяла мне видеть и вообще сильно мешала, но, по-моему, в то место, где я только что находился, вонзились острые пальцы и заскребли по песчанику. Звериное горловое похрапывание резко усилилось, раздалось чавканье, которое мне уже доводилось слышать, и вдруг – сорвалось всхлипом обманутого ожидания. Гнилостный запах земли снова ударил в ноздри. Я в этот момент уже продирался между вывороченными корневищами. А второй раз он настиг меня на берегу внезапно разверзшейся топкой речушки, пышные купы папоротников совершенно скрывали ее – я просто неожиданно провалился, увязнув чуть ли не по колено. Липкая холодная жижа обхватила икры. По инерции я упал – лицом в вонючую торфяную воду. И буквально сразу же метрах в трех от меня опять грузно зачавкало. Вероятно, только отчаяние придало мне новые силы. Вцепившись в корягу, я чудом каким-то вытянул себя к другому берегу и на четвереньках, как поросенок, побежал вверх по склону. Кстати, это был единственный случай, когда мне удалось несколько увеличить дистанцию. Тот, с фигурой из грязи, ухнул в топь всей своей мертвой тяжестью и со сверхъестественной яростью завозился, разбрызгивая фонтанчики перегноя. Краем сознания я учел это внезапно вскрывшееся обстоятельство и, через какое-то время почувствовав, что почва вновь начинает снижаться, уже совершенно осмысленно устремился к руслу невидимого ручья и довольно долго шлепал в воде, следуя ее прихотливым изгибам.
Именно у ручья я заметил, что понемногу светает. Часы у меня были самые обычные, без светящегося циферблата. Разобрать на них что-либо в темноте не представлялось возможным. Я не знал, сколько времени мы, как безумные, несемся по этому лесу. Я лишь увидел листву, проступающую в сыром сумраке, утреннюю белесую хмарь, затекающую между деревьями, вдруг – свои руки, дико перепачканные и кровоточащие. Жутковатого хрум!.. хрум!.. хрум!.. пока слышно не было. Я, как гусеница, выполз на поляну, пружинящую черничником, и в изнеможении сел, прислонившись к стволу сосны.
Я прекрасно помню эти несколько секунд передышки. Воздух был холоден, свеж и, как родниковая вода, ломил горло. По лицу стекал крупный пот, ноги у меня были неживые от слабости, сердце бешено колотилось, игольчатая боль пронзала легкие, – точно их при каждом вдохе касались сотни булавок. Я, наверное, напрасно сел, я чувствовал, что мне уже не подняться. Правда, этого хрум!.. хрум!.. хрум!.. действительно не было слышно. Всякую ориентацию я потерял и не представлял, где сейчас нахожусь. И вот в тот момент, когда я прикидывал, что делать дальше: вероятно, брести, пока не выбреду к какому-нибудь населенному пункту, не в Сибири все же, родная Московская область, – смрадный запах могилы, как водопад, опять обрушился на меня, а из-за ствола, будто пытаясь обнять, протянулись ужасно скрюченные осклизло-зеленоватые пальцы.
Спасло меня, наверное, чудо. Не знаю как, но я, точно бревно, скатился вниз по склону поляны – саданулся боком о пень, вскочил на ноги, побежал, прыгнул, упал, вскочил снова. Лодыжку точно переломило, плеснув болью. Кажется вывихнул, ступить на правую ногу было нельзя. Мертвой пылью белела впереди проселочная дорога. Помогая себе руками, я от сосенки к сосенке запрыгал дальше по склону, кое-как, на четвереньках, со стоном перебрался через канаву и, как куль с картошкой, рухнул на грунтовое покрытие. Ногу жгло, мне было ясно, что со мной все кончено. Колея дороги одним концом заворачивала в чащобы, а другим – поднималась среди полей к далекому горизонту. Под прозрачным небом обрисовывалась горстка домиков. Стало уже гораздо светлее: крыши их слегка подрумянились. Розовели корочки облаков, вот-вот должно было показаться солнце. Для меня, однако, все было кончено. Кусты можжевельника на обочине затрещали, черная, словно в гидрокостюме, фигура выломалась оттуда – повернулась всем туловищем туда-сюда, как локатор, и, наверное, запеленговав, двинулась в мою сторону.
В испарениях утра она выглядела действительно черной – в слое влажной земли, поверх которой болтались лохмотья одежды. Отбеленные кости черепа прорвали кожу, а глазницы, как гнойники, желтели в глубине слизью. Волна земляного запаха накатывалась впереди нее. И вдруг струпья губ треснули, образовав полукруглую щель, мертвец всхрапнул, точно лошадь, втянул воздух и извлек из себя сип старого патефона:
– Где вы? Я вас плохо вижу, Александр Михайлович!..
Несмотря на все искажения я узнал голос Герчика. Но я, даже узнав, уже ничего не мог сделать. Я мог лишь отползать по дороге, помогая себе руками. Жидкий край солнца показался в это мгновение из-за горизонта. Туман заискрился, теплые лучи коснулись приближающейся фигуры, и – внезапно струйки сизого дыма поднялись у нее над плечами, лохмотья одежды вспыхнули, синее студенистое пламя потекло из глазниц, Герчик зашатался, точно потеряв равновесие, и вдруг, не сгибаясь, грохнулся всем телом о грунт. От удара локти и голени его подскочили, пламя хлопнуло, будто взорвавшись, и тут же опало, а бугристое, видимо, прогоревшее изнутри туловище, громко хрустнуло и развалилось на дымящиеся обломки.
С тех пор минуло несколько лет. Множество разнообразных события прогрохотало за это время в России: прошли выборы в новый парламент, где большинство уверенно получили национал-коммунисты, была начата и бездарно проиграна трагическая война в Чечне, снова прокатились выборы – на этот раз Президента России. «Красная волна» тогда чуть было опять не захлестнула страну. За «черным вторником» последовала длительная экономическая стагнация, а за стагнацией – «черный август», похоронивший теперь уже окончательно все надежды. Свет в конце реформаторского туннеля стал меркнуть. Россия из одного острого кризиса немедленно попадала в другой.
Это были, однако, лишь внешние, доступные, так сказать, глазу реалии. Что на самом деле происходило в структурах власти, можно было только догадываться. Я к тому времени уже бесповоротно отошел от политики, все источники информации, так называемые «кулуары», тут же отрезало. Я как будто перестал существовать для многих своих бывших коллег. Гришу Рагозина, скажем, я видел теперь только по телевизору: сдержанный, весьма представительный, чиновник высокого ранга, элегантный, серьезный, озабоченный исключительно государственными проблемами. На приемах и встречах его показывали обычно неподалеку от Президента. Он мне даже ни разу не позвонил, хотя бы из вежливости. Правильно, зачем беспокоиться? Политически я для него был человек конченый. Кабинеты Кремля ревниво оберегают свои секреты. Так что, какие-то выводы я мог делать лишь по косвенным признакам. Например, я знал, что после событий девяносто третьего года Президент долго болел, лежал в кремлевской больнице, находился под наблюдением медиков. В Государственной думе даже обсуждался вопрос о его дееспособности. Выглядел он и в самом деле неважно: неуверенные движения, рыхлый, какой-то севший голос. Одно время я думал, что он тоже – человек политически конченый. Незадолго до выборов рейтинг его не превышал десяти процентов. Аналитики хором предсказывали катастрофическое поражение. И вдруг что-то случилось: голос его обрел яркий звук, в действиях и особенно в выступлениях начала ощущаться внутренняя энергия. Он даже помолодел – кожа на лице стала упругая. Трудно сказать, кто сейчас делится с ним своей жизнью. Судя по частой смене советников в президентской администрации, в основном из интеллигенции, стремящихся к реальным реформам, еще многие готовы пожертвовать всем для продвижения страны к демократии. Эти иллюзии сохраняются. Не случайно тот же Гриша Рагозин выглядел при нашей последней встрече таким осунувшимся. Но возможен, разумеется, и совсем другой вариант.
