— Мишка! А ну, слазь с чердака! Ишь, проклятый! Сейчас же слазь.
Я спустился с чердака, но весьма странным способом: в том месте, где помещалась кухня Сонькиных родителей, чердак был настелен камышом, старым, пахнувшим курами, и как только я на него прыгнул, гнилой сноп подо мной провалился, посыпалась глина, штукатурка, клочья соломы, и я очутился посередине большой «макотры», в чем-то мягком, что оказалось опарой, тестом с уже вбитыми в него яйцами.
И тут-то я услышал, кем был Антон Степанович.
— Ах, так вам, коммунистам, все можно! — кричала Сонькина мать на весь двор. — Люди добрые! Рятуйте! Опару с яйцами той комиссарив злыдень перепаскудив! Таку опару! Щоб вы вси провалылысь, щоб вас разирвало! — и тихо, совсем мирно добавила: — Ну рублив пьять, не бильш, колы не пожалкуете… А чоловику моему хиба я не казала про тый камыш, вин же зовсим сгныв…
Посмеялся Антон Степанович, когда моя мать рас' сказала ему историю с петухом и опарой, и сказал строго:
— Ты, Миша, осторожней, что ли… Ну думай прежде, чем сделать что-нибудь… С нас и спрос больший.
— А что же Сонькина мать кричала, что вы коммунист и вам все можно?
— Нет, Миша, это не так. Нам многого нельзя, потому что на нас люди смотрят, смотрят и думают:
«А что за люди коммунисты? Может быть, на словах одно, а на деле другое?»
— Я слышал, шофер говорил, вы без оружия пошли, когда мятеж был. А если бы на вас напали?
— Вот об этом я и не думал как-то… Наверно, плохо пришлось бы, как думаешь, Миша?
У корней вывороченного ветром дуба, лежащего поперек двора, я устроил свой первый зоологический музей. Чего там только не было! Гордостью музея был подаренный мне Зиновием Александровичем маленький спрут в банке с формалином, а среди пойманных лично мною существ была «страшная» медведка, о которой в наших местах твердо держался слух, что ядовитей ее насекомого нет. Бабочки и жуки, раковины и крабы составляли основную массу «экспонатов» этого музея. Сонька привела знакомых девчонок с соседней улицы; Ленька Бондарь — своих друзей. К вечеру музей посетила взрослая публика. Три совсем одинаковые седенькие старушки — все три были зубными врачами и всю жизнь жили вместе — дали высокую оценку моей «научно-просветительной деятельности» и подарили мне тонкий, гибкий пинцет, согнутый углом и еще совсем новый. Сонькина мать пРиссла на ствол дуба, долго всматривалась в открытую баночку, на дне которой лежала медведка, и время от времени говорила: «То ж она, то ж сама гадюка, яка в картопли живе». Я пустился в длиннейшее объяснение, посвященное нравам медведки, отметил тот непреложный факт, что можно одновременно встретить медведок на всех фазах развития, подробно остановился на методах борьбы с этим злостным вредителем бахчей. Прослушав мою лекцию, Сонькина мать сказала:
— И всэ вин знае, всэ помнит, а нэ забув, як у мэнэ в опари з яечками плавав?
На помощь мне совсем неожиданно пришел старичок маленького роста, с длинными седыми волосами, в котором я — не без оснований — подозревал бывшего священнослужителя.
— Это от бога, — тихо заговорил он. — Любовь бескорыстная ко всякой твари летающей и ползающей — это от бога.
Он протянул руку, чтобы погладить меня по голове, но я спросил:
— Вы считаете, что бог есть? Но ведь это же заблуждение…
— Наука, юноша, — ответил мне старичок, — есть не что иное, как цепь противоречий и заблуждений, как холмы сменяются долинами, так перемежается в знании истина и ложь… Вы еще очень молоды.
— Цепь заблуждений? — горячо переспросил я. — Вот глупости! Выходит, что только бог сплошная правда. А сейчас каждый дурак знает…
Старичок не дал мне договорить:
— Я дурак? Я, старый человек, дурак?
Он схватил меня за рукав «капитанки» и повел к двери нашего дома. Как голодное воронье, ринулись к моему музею Сонька со своими девчонками, Ленька со своими товарищами, и когда я после тяжкого объяснения со старичком в присутствии моей матери вернулся во двор, то у меня подкосились ноги: от моего музея остались только рожки да ножки. По странной случайности грабители пощадили моего спрута. Может быть, он был им не совсем понятен. Это немного утешило меня.
Мать хотела пожаловаться на меня Антону Степановичу, когда он вернулся домой, но я перебил ее и, решив сразу «взять быка за рога», спросил:
— Правда, что наука состоит из цепи противоречий?
— Пожалуй, правда, — немного подумав, ответил Антон Степанович. — Пожалуй, правда… Но помни, что научное заблуждение содержит в себе и что-то очень важное, что вновь может стать источником более глубокого знания. — И он сделал такой жест рукой, как будто его ладонь, перепрыгивая по невидимым ступенькам, взбирается на какую-то крутизну.
Утром я подошел к старичку. Он сидел на скамейке возле своего порога и о чем-то думал.
— Товарищ, — сказал я ему, — вы почти совершенно правы. Наука действительно состоит из противоречий…
— Сопляк, — тихо, но внятно ответил мне старичок, и в его глазу сверкнула мутная злая слезинка.
А назавтра, да, это было именно назавтра, меня ждала удивительная находка… Я копался в прибрежном песке вместе с Ленькой Бондарем, коренастым белоголовым мальчишкой. Ленька был ниже меня, но крепче, шире в плечах. Признаться, он иногда пользовался своим преимуществом в физической силе. Вдруг я заметил, что рядом с рукой Леньки что-то темнеет в песке. Я протянул было руку, но Ленька заметил мое движение и первый успел схватить это что-то, похожее на длинную змейку.
— Чур, на одного! — закричал я.
— Ну да, на одного: моя и будет! — ответил Ленька. Он прополоснул находку в воде, и она засверкала ясным металлическим блеском.
— Ну, Ленька, это же я первым заметил! — взмолился я. — Отдай, слышишь?
Ленька не ответил. Он с удивлением рассматривал находку. Это была длинная цепь. Среднее звено имело удлиненную странную форму. И тут со мной что-то произошло, я почувствовал, что не могу обойтись без этой загадочной цепочки. Я поймал ее конец, с силой дернул к себе, Ленька держал ее в руке совсем не крепко и сразу же выпустил из рук, и тогда я далеко отшвырнул цепочку от себя — она упала на песок — и бросился на Леньку. Я что-то такое кричал обидное, и сам плакал от обиды; прямо в воде мы схватились друг с другом. Ленька тоже озлился, и мы минут пять обменивались тумаками, пока кто-то властно не сказал:
— Ну, петухи, нельзя же так! Ишь, отчаянные какие!
На берегу стоял какой-то человек, мы его раньше никогда не видели. Он был совсем седой, но еще не старый, потому что он одной рукой быстро схватил Леньку, другой — меня, схватил сильно и ловко, и мы сразу же успокоились и затихли.
