Сначала Аларье казалось, что никакого лечения не происходит вовсе. Доктор Чех не заставлял ее, лежа на кушетке, отчитываться во всех мыслях за два дня и пересказывать содержание снов. Чаще они пили жиденький колонистский чай или играли в шахматы, попутно разговаривая обо всем на свете. Никакой уже привычной Аларье медицинской корректности в нем не было напрочь.
— Ну и дура, — говорил он, вытряхивая крошки печенья из бороды. — Повадился кувшин по воду ходить, там ему голову и сломить. Связалась со всякой шпаной, и где еще выискала такую, а?
— Сама выискалась, — вздыхала Аларья, пряча взгляд в кружку.
— Сами и мухи не гадят, только пожравши! — фыркал доктор. — Тебя связали, похитили и увезли, что ли? Или как?
— Нет. Ну, я думала…
— Думала она, — смеялся доктор Чех. — Вот как надумала — то и нажила. Ну-ка, давай, надумай, как ты могла все сделать по-людски?
— Закончить школу, сдать вступительные экзамены… или пойти на конкурс молодых талантов.
— А провалилась бы? Талантов много, а таких коз задумчивых — еще больше… Мест вот мало.
— Ой, напугали. Пошла бы в армию, там оформители всегда нужны, а потом уже без экзаменов!
— Куда? — притворно изумлялся доктор. — В армию? А кто тут сестру костерил, типа, тупая солдафонка?
— Я? — удивлялась Аларья. — Ой, точно… Ну, это мелочи, главное, что два года отслужил — без экзаменов поступаешь. И художникам же не надо всякие там… марш-броски.
— Это ты ошибаешься, но, небось, не сломалась бы, если тут еще не померла? А теперь что? Что теперь, а? Когда выйдешь?
— В армию не возьмут совсем, в институт — еще четыре года, — уныло перечисляла девушка. — По-моему, я все испортила. Совсем. Кому я теперь нужна с социальной инвалидностью?
— Как это кому? Дружкам своим! Откормишься, отмоешься, на очередную дрянь залипнешь и по рукам пойдешь. Девка ты красивая, ноги от ушей, так что не пропадешь, а?
— А потом опять сюда?
— Нет, второй раз уже в обычную колонию. Или строгого режима, как набезобразить успеешь. Хочешь, расскажу, как там?
— С-спасибо, я уж как-нибудь так… В программу реабилитации. Полы мыть не привыкать.
— Ой, да ты действительно думать умеешь. На, возьми и мою печенюшку, заслужила, — ухмылялся ехидный дед.
Шутками и прибаутками, байками и щелчками по лбу он вбивал в Аларью две простые мысли — она хозяйка собственной жизни, и еще ничего не кончилось. Никакого канонического психоанализа, кушеток и свободных ассоциаций. Если бы у нее был дедушка, вот так с ним можно было бы пить чай, и тогда все в жизни сложилось бы иначе. С самого начала.
Доктор не только рассуждал за будущую жизнь, но и учил ее спокойно относиться к своему печальному прошлому.
— Ну, вляпалась в говнище, в самое что ни на есть вонючее, что правда, то правда. Ничего, взяла мыло да щетку, вымыла ножки — и все. Ты вчера в лазарете за новенькими убирала?
— Я…
— Грязная работа?
— А то!
— Ничего, в душ сходила — все сошло. В жизни всякое бывает. Иногда в такое вляпываемся, что лучше бы в говно. Только человеку на то и мозги, чтобы вовремя щетку с мылом взять да отмыться. Вот тебе все дали — и еще кран открыли. Пользуйся, пока дают. Зато выйдешь, поговоришь с ровесницами… тебе сколько? Двадцать? Вот поговоришь — обалдеешь, какие они еще дурочки. А ты уже взрослая умная девка, многое повидала.
— Да в печи крематория я видала такое многое…
— Придет время — и из печи посмотришь, все там будем. Только пока еще мы не там. От чего сразу не дохнем — в пользу, поверь старику.
Аларья слушала и верила многому, но только не этому. Год вольной жизни оказался ударом топора, подрубившим дерево под самый корень, и теперь впереди было слишком много препятствий. Жизни-борьбы девушка не хотела, но ничего другого ей не оставили.
Она сама себе не оставила, поправилась Аларья в один из вечеров.
Данные по базам противокосмической обороны были строжайше засекречены, но есть вещи, которых не утаишь, словно иголку в кармане. Никто и не собирался скрывать то, что скрыть невозможно: на какой базе командир — придирчивая сволочь, и послужной список можно «украсить» лишь букетом взысканий, на какой все мало-мальски перспективные вакантные места раздаются только родственникам и родственникам родственников. Тут свирепствует жрец-капеллан, и от поста до поста приходится хором распевать молитвы, там — офицер службы безопасности, считающий, что увольнительная сродни посещению чумной зоны, и только строгой изоляцией солдат можно уберечь от заразы шпионажа.
Все эти слухи постепенно стекались к Бранвену: он не собирался доверяться судьбе и случаю, а заранее обеспокоился сбором сведений. Курсантов старших курсов Академии КФ пропускали на некоторые объекты, куда гражданским заходить не позволялось, и пару часов в декаду Бранвен проводил в барах и солдатских столовых на посадочных площадках. Обрывки разговоров, настрой солдат и младших офицеров можно было соотнести с тем, что рассказывали после практики однокурсники.
Из всего списка Белл выбрал две базы, постоянно соревновавшиеся между собой по уровню боевой и спортивной подготовки. Остальные им и в подметки не годились. На первой он проходил практику и мог своими глазами убедиться в том, что это хорошее место для службы. Вторая, судя по отзывам, была ничуть не хуже. Учитывая результаты экзаменов он мог претендовать на место на любой из двух, но оставались еще такие факторы, как происхождение, протекция, и, главное, наличие вакансий.
После того, как Фархад Наби принял неожиданное участие в судьбе Брана, о козырной карте, рекомендации от его отца, можно было забыть: пусть Фархад и действовал по своей инициативе, но те, кто осмеливался досаждать «тысячникам», рисковали отправиться на тот свет намного раньше времени. По закону Синрин любое действие нижестоящего, которое член списка «золотых десяти тысяч» истолковал как угрожающее или оскорбительное для него или членов его семьи, позволяло применить личное оружие вплоть до летального исхода. Закон требовал действовать своими руками, но о паре крепких охранников, которые подержат жертву, там ничего не говорилось. Пользовались этим разрешением крайне редко, но забывать о нем не стоило.
Бранвен уже написал прошение о зачислении на обе базы, теперь оставалось только дождаться ответа. Как всегда, он не представлял, что будет делать, если ему откажут. Следом за мыслью об этом приходила глухая черная паника, а через мгновение мозг выкидывал опасную мысль вон, выдирая ее с корнем. Такого быть попросту не могло: его обязаны принять. Кто и чем обязан выпускнику Беллу, пусть и золотому медалисту? Едва ли стоило задавать Бранвену этот вопрос. В ответ он либо высокомерно отказался бы разговаривать с недостойным кретином, либо жестоко оскорбился.
