Худоба Толгая не вызвала у них ни удивления, ни досады – здесь привыкли есть всех без разбора. Один из поваров легко скрутил несчастного степняка в бараний рог, а, второй потянулся за дубиной – прежде чем приступить к разделке, жертву полагалось обездвижить.
Свет в глазах должен был вот-вот померкнуть, и Толгай с отчаянием пялился в серое, словно скованное грязным льдом небо – последнее, что выпало ему увидеть в этой жизни.
Затем на сером фоне появился темный вертикальный силуэт. Над ним склонилась та самая женщина, из-за которой (да еще из-за собственной глупости) он оказался здесь. Вновь она была одета в свой меховой передничек и вновь пристально смотрела на Толгая диковатыми янтарными глазами. Губы ее обильно лоснились, возможно, от только что съеденной печени киркопа.
Гримаса, исказившая черты женщины, едва ли поддавалась расшифровке, но скорее всего это было торжество. Наглый насильник получил по заслугам. Людоедская справедливость восторжествовала.
Внезапно выражение лица дикарки да и вся ее поза неуловимо изменились. Она стала чем-то похожа на гончую, почуявшую долгожданную добычу. Еще не было сказано ни единого слова (да эти существа и не говорили между собой, а только обменивались жестами и мычали на разные лады), но повара, больше похожие на заплечных дел мастеров, уже отступили прочь. Дубина вернулась на прежнее место. Эта женщина пользовалась здесь абсолютной, непререкаемой властью. Если ей хотелось мяса, она получала лучший кусок. Если ей хотелось, чтобы это мясо еще немного пожило на белом свете, голодным людоедам не оставалось ничего другого, как утереться.
Толгай, уже опаленный жаром пиршественного костра, в свое спасение верил слабо. Случившуюся заминку он полагал лишь временной отсрочкой. И зря! Приглядевшись к королеве каннибалов повнимательнее, он сразу бы заметил то, что объединяет между собой пустующую суку, корову в течке и влюбленную женщину. Неукротимый зов плоти сжигал это странное существо, одной частью своей натуры уже пребывавшее в мире людей, а другой все еще погрязшее в трясине дикости. В Толгае она признала достойного себя самца и, презрев все условности, свойственные родному племени, хотела зачать от него потомство.
Вот почему Толгая не стали разделывать на порционные куски, а поволокли целехонького в апартаменты королевы, куда доступ мужчинам был строжайше запрещен. Посмотреть на диковинного пленника сбежались все домочадцы королевы – кормилицы, плясуньи, обиральщицы насекомых, телохранительницы, знахарки и повивальные бабки. Выбор властительницы был единодушно одобрен. И действительно, в сравнении с неуклюжими, косматыми и звероподобными киркопами Толгай выглядел настоящим красавчиком. Наследники от него должны были получиться славные.
Случку решили начать безотлагательно. Даже с хряком, выполняющим эту работу на свиноферме какого-нибудь зачуханного колхоза, обращались лучше, чем с Толгаем в Киркопии. Никого не интересовало: сыт ли он, здоров ли и вообще, имеет ли тягу к подобному мероприятию.
Хорошо еще, что Толгай был молод, вынослив, небрезглив и не склонен к рефлексии. В своем духовном развитии он ушел от киркопов не так уж и далеко, а потому на многие аспекты бытия имел сходный с ними взгляд. К противоположному полу, например, он относился со здоровым прагматизмом, много веков спустя сформулированным в народной мудрости: «Забавы ради сгодятся все бляди».
Беда состояла еще и в том, что в одних ситуациях киркопы вели себя уже почти как люди, а в других – совсем как обезьяны. К этим последним относилось все, что было связано с естественными отправлениями организма: едой, питьем, дефекацией, размножением.
Они не ели, а жрали. Не пили, а лакали. Не испражнялись, а срали. Не любовью занимались, а совокуплялись. Толгаю пришлось приложить немало смекалки, настойчивости и чисто мужской силы, чтобы заставить киркопку принять более или менее приемлимую для него позу. И все равно, вплоть до самого последнего мгновения, она извивалась, повизгивала и пробовала кусаться.
Но, как вскоре выяснилось, и это было не самое страшное. По обычаю обезьяньего стада доминирующий самец (а Толгай сразу стал таким, едва был допущен к телу королевы) обязан был обслуживать всех находившихся в детородном возрасте самок. У него сразу возник обширный гарем, нагло и настойчиво требовавший осуществления своих законных прав на деле.
Для Толгая наступили ужасные времена. Пища не насыщала его, а сон не давал отдохновения. Везде ему чудились тугие, равномерно раскачивающиеся груди и еще более тугие, сотрясающиеся в любострастной лихорадке зады. Он уже начал жалеть о том, что в первый свой день здесь избежал зубов каннибалов.
Толгай неоднократно пробовал бежать (и однажды добрался почти до Гиблой Дыры), но каждый раз безо всякого ущерба для себя насильно возвращался в прежнее состояние дамского угодника.
Мало– помалу он обрюхатил всех своих обожательниц, но на смену им почти сразу пришли новые. Теперь Толгай уже жил с младшей сестрой королевы (существом, в чувственном плане куда более привлекательным), а также с сестрами, племянницами, тетками и подружками бывших фавориток.
Учитывая все эти обстоятельства, невозможно было даже представить себе, в чем держится его душа. Толгай уже давно еле ноги таскал, чему также способствовала и вегетарианская диета – мяса он не ел ни под каким предлогом, опасаясь подвоха, а охотиться самостоятельно уже не мог.
Он сумел досконально разобраться в незамысловатом устройстве киркопского общества. Царил там оголтелый матриархат, а отношение к мужчинам напоминало сущий геноцид. Мальчиков с самого раннего возраста воспитывали вдали от отцов, внушая им беспрекословное повиновение всем, кто вместо дурацкого пениса имел такое сокровище, как вульву.
Жалко было смотреть на могучих, как буйволы, и ужасных ликом киркопов, которыми распоряжались в первую очередь их королева, а потом по нисходящей: матери, жены, сестры и вообще все бабы племени подряд. Неудивительно, что потом мужчины вымещали копившуюся годами ярость на своих врагах.
А вообще– то, как убедился Толгай, киркопы в основной своей массе были добродушные, наивные и привязчивые люди. Пленников они пожирали вовсе не от голода или извращенности, а по давно и прочно укоренившейся привычке, да и то не всех подряд, а лишь тех, кто сражался против них. Сойтись с дикарями поближе мешало отсутствие у них членораздельной речи, но Толгай вскоре наловчился объясняться знаками.
Сплошь все мужчины племени имели на Толгая зуб, но не смели перечить своим повелительницам. Немалого труда стоило убедить наиболее радикально настроенных киркопов в том, что не женщина истинный хозяин жизни, а, наоборот, мужчина, поскольку он заведомо сильнее, быстрее и сообразительнее, и что не женщина должна брать мужчину по своей воле, а он ее, в пользу чего есть масса доводов, главный из которых такой: женщину можно использовать столько, сколько заблагорассудится, и на протяжении почти всей жизни, а мужчину не так уж долго и не ахти как часто.
