Нечто мистическое скрывалось за этим беспокойством, а над мистикой сам Алексей Федорович не упускал случая поиздеваться. И все же какие-то странные кошки скребли на душе и заставляли снова и снова думать о будущем индивида.
* * *
Он стоял возле большого, во всю стену, книжного шкафа, одетый в вылинявшие джинсы и рубашку с хлястиками — стандартное облачение стандартного молодого человека последней четверти двадцатого века.
Стоял и смотрел на меня укоризненно.
— Понимаете, что это? — спросил он.
— Просто шкаф, — ответил я. — Обыкновенный книжный шкаф, стеллаж, стенка. Что же еще?
Человек в джинсах, не глядя, достал книгу, и та, словно сама собой, раскрылась на нужной странице.
— Послушайте, что пишет Лидин. «Книжный шкаф в комнате — не просто собрание книг, пусть даже отлично изданных, это то, с чем живешь, что учит и ведет за собой. Ведь даже в гости приглашаешь именно тех, с кем испытываешь потребность общения…»
— И вы пригласили меня. Тронут. Но почему у вас так часто взывают к авторитету книги, к мертвой мысли?
— Мысль не бывает мертвой, — возразил он. — И как раз благодаря книге!
Я прервал его речь. Не выношу патетики, которой в старину подменяли аргументы!
— Послушайте, по-моему, еще при вас появился термин «информационный взрыв»?
Он молча кивнул.
— Тогда вы должны знать, что книга как средство информации уже не оправдывает свое предназначение. Миллионы томов, тысячи тонн испещренной типографскими знаками бумаги умещаются в микроблоке электронной памяти.
— А приобрести книгу все труднее, — невпопад сказал он. — Знаете, сколько трудов пришлось затратить, чтобы собрать эту библиотеку?
Он не был силен в логике, как, впрочем, и большинство его современников.
— Конъюнктурный фактор, — поморщился я. — Мода на книги преходяща, как и на… — мне удалось найти доступное для него сравнение, — как и на джинсы!
— Дались вам джинсы, точно моей бабушке, никак с ними не смирится! — улыбнулся он обезоруживающе. — Между прочим, я ей все время твержу, что джинсы функциональны, в этом секрет их устойчивой модности.
— Хлястики на рубашке тоже функциональны? — спросил я с раздражением.
— Вы словно с другой планеты! Не судим же мы о Древнем Египте по одежде, которую носили фараоны?
— Вспомните еще о мумиях фараонов! Кстати, книги сродни мумиям. В них забальзамированы события, образы, характеры. К тому же не реальные и не достоверные, а вымышленные, произвольные, зачастую неправдоподобные. Так называемая художественная литература напоминает кривое зеркало.
— И что же вы противопоставляете художественной литературе?
— Математическое моделирование. Задаются место действия, временной масштаб, параметры персонажей, исторические факты — все это кодируют и вводят в компьютер. Остается подсоединить мозг, и тот, кого у вас называют читателем, станет участником эпопеи, сочинить которую не смог бы гениальнейший человек!
— Вы не признаете творчества?
— В основе моделирования жизни именно творческий акт, но не субъективный и не зависящий от вдохновения, а научно оптимизированный, использующий неограниченную память машин, их безупречную логику и непредвзятость оценок.
— Непредвзятость? — удивился человек в джинсах.
— Компьютер лишен симпатий и антипатий, не поддается внушению, для него нет авторитетов, он не может подпасть под чье-то влияние.
— А как же Лев Толстой, Бальзак, Хемингуэй, им следует вынести вотум недоверия?
Право же, это становилось забавным. Я даже почти не досадовал, разъясняя очевидные вещи. Он напоминал мне ребенка: его мировосприятие было по-детски наивным и прямолинейным. Мне так не хотелось разрушать карточный домик иллюзий, но я не мог поступить иначе!
— Я вовсе не отрицаю роль литературы в прошлом. Речь идет о настоящем, моем настоящем.
Он указал на полку с фантастикой.
— А что вы скажете об Уэллсе, Беляеве, Ефремове?
— Фантасты состязались в нагромождении нелепостей, пренебрежении реалиями.
— Но ведь фантастика подталкивает науку, придает ей смелость!
— Скажите лучше, что это мираж, влекущий в бесплодные зыби. Наркотик может породить в воображении яркие, ошеломляющие образы. Значит…
Он перебил меня обиженно.
— Ваше сравнение абсурдно. Фантастика развивает в человеке интуицию, а без нее…
— Интуиция! Вы считаете ее чуть ли не божественным даром. Мы же ей не доверяем. Она допускает сбои, ошибки. Да и кому нужна интуиция! Оглянитесь вокруг: уже сейчас студенты и даже школьники, вместо того, чтобы считать в уме или на бумаге, пользуются калькулятором. Скоро без мини-компьютера нельзя будет шагу ступить. Расчет, точный расчет! А вы говорите, интуиция… Компьютер путем последовательного перебора вариантов успевает найти единственно правильное решение в считанные секунды!
— А если потребуется перебрать бесчисленное множество вариантов?
— Тогда задача неразрешима, — не совсем уверенно проговорил я. — Впрочем, память компьютера практически всеобъемлюща, а быстродействие почти безгранично…
Он обратил против меня мое же оружие — логику.
— «Практически»… «Почти»… Разве эти слова имеют смысл применительно к бесконечности? Так вот, когда они воздвигают непреодолимый барьер на пути к математически точному решению, человек призывает на помощь интуицию. И фантастика…
— Бросьте! — сказал я грубо. — Можно привести тысячи примеров того… Да что там! Необратимость времени — бесспорный факт. Но сколько машин времени, одна нелепей другой, придумано фантастами с легкой руки Уэллса!
— И это говорите вы, пришелец из будущего?
Какой ужас! Я сам угодил в сделанную своими руками ловушку…
Не мог же я открыть правду, что он лишь призрак в потертых джинсах, что мир, в котором мы встретились, в действительности не существует («а вдруг существует?» — мелькнула дикая мысль)! Ведь этот мир — всего лишь игра электрических потенциалов, спектакль на строго документальной основе, ничего общего не имеющий с фантастикой. И я участвую в нем скуки ради… Жизнь, воссозданная в инфраструктуре электронных цепей, связала на миг меня и человека, то ли действительно существовавшего десять веков назад, то ли синтезированного разумом компьютера, который вдохнул сознание в собранные воедино миллиарды бит информации.
Но почему этот невсамделишный человек смотрит на меня с чувством превосходства, с какой-то непонятной жалостью? Удивительное дело, его доводы, при всей их примитивности, поколебали сложившуюся в моем сознании систему ценностей. Книга, архаический отзвук ушедших столетий, наивная попытка обессмертить человеческую душу, тесное вместилище буквенных символов, не способное приютить путника, застигнутого вселенским потопом информации, раскрылась передо мной умопомрачительной белизной страниц, величием духа, которое невозможно выразить в битах. Неужели…
