Георгий Гуревич - Борьба с подземной непогодой

— Оставь меня, Степан, не губи свою жизнь. Ты хороший мастер… лучше меня. — Мочан старается сползти с широкой спины товарища.

Ковалев не любит чувствительных слов.

— Молчи, дурак, у тебя жена и дочка. Думаешь, мне легко. Не мешай тащить тебя.

Им обоим страшно. Ковалев уже видит выход, но не может оглянуться. Где-то за спиной грохочет поток лавы, Ковалеву кажется — совсем рядом. Он поеживается и думает: вот сейчас, через секунду груда раскаленных камней обрушится на нас, как на Виктора… и конец. Мочану еще страшнее. Выход за его спиной, он не знает, далеко ли спасение, но видит, как разгорается, как становится все ярче красный свет надвигающейся лавы. Мочан смотрит в огненный зрачок своей собственной смерти и прикидывает — еще минуты три-четыре. Хватит ли сил у Ковалева? Он уже задыхается. Мочан слышит его сиплое дыхание.

— Да оставь ты меня, Степан. Оба погибнем.

Ковалев не оглядывается, не отвечает, он бережет дыхание. Его руки крепче сжимаются на животе у Мочана. Мочану тесно, неудобно, трудно дышать, серный дым уже щекочет ноздри. Смерть близка, она заглядывает в лицо.

— Да отпусти же, я сам, отпусти, дурной!

— Не брыкайся, мне тяжело, — отвечает Ковалев.

Но тут кровля над головой Мочана расступается. Он видит вороное небо и звезды. Какие-то руки хватают его, оттаскивают в сторону, снимают шлем, и можно молча, полными легкими вбирать нормальный, свежий, как ключевая вода, морозный воздух, упиваться им, смаковать, дышать и дышать еще много лет.

Лава вырвалась из тоннеля через полторы минуты.

В самом центре Вулканограда, на полукруглой площади перед воротами завода стоит величественная фигура из литого базальта. Она изображает юношу, он остановился в пути, на спине его висит вещевой мешок, у ног стоит аппарат, тускло поблескивает кристалл горного хрусталя, изображающий экран. Левой рукой юноша придерживает аппарат за ремни и, заслонившись правой от солнца, смотрит на вершину Горелой сопки. Юноша шел долго и устал. Ему жарко, он сбросил шапку на землю, его кудрявые волосы прилипли ко лбу. Рот полуоткрыт — путник еще не перевел дыхания, но уже заметна улыбка, наконец-то он видит вулкан, наконец-то он у цели. На пьедестале надписано золотыми буквами:

Здесь он стоит, первый человек, видевший вулкан насквозь, первый человек, понявший механизм Горелой сопки, стоит и смотрит, как работает на Советскую страну эта машина, отрегулированная и укрощенная. По виду гора все та же. Она горделиво упирается в облака. Чтобы увидеть ее, нужно все еще задирать голову. Но над снежным куполом не курится и не клубится пар. Прежние жерла надежно зацементированы, в кратере расположилась туристская станция и обсерватория. Небо там почти всегда безоблачно и удобно наблюдать звезды.

Пар выходит на полкилометра ниже, через искусственные жерла — мочановские скважины. Оттуда по всем склонам — на север, юг, восток и запад — шагают стройные мачты. Они спускаются с горы и по широким просекам, пробитым в тайге, несут электрическую энергию в города и деревни, и на стройки, ко всем штепселям, рубильникам, кнопкам и реостатам, всем людям, которым нужно было осветить, согреть, расплавить, вскипятить, привести в движение, накалить нить, намагнитить и размагнитить, получить искру или дугу.

Гораздо ниже, почти у подножия вулкана, в несколько рядов стоят длинные строения со стеклянными крышами, обращенными на юг. Ночью, когда горят лампы, сквозь стекло можно различить купы плодовых деревьев, осыпанных цветами, как мыльной пеной, острые листья пальм, грядки и ящики с овощами. Здесь спутаны времена года, солнечный свет дополняется электрическим, плоды собирают не только осенью, но и весной, и в январе иногда школьницы, возвращаясь с экскурсии, кладут у ног Виктора живые цветы.

Еще ниже завод — обширные цехи, окружающие один, самый главный. Это громадное здание, наполненное грохотом, гомоном, жарким воздухом, клубами едкого пара. В нем нет ни одной электрической лампочки, потому что цех освещает маленькое солнце, сияющее в торцевой стене — отверстие лавопровода, лётка величественной домны, которая называется Горелой сопкой.

Люди пробили насквозь каменную кожу вулкана, и из незаживающей раны широкой струёй течет огненная кровь. Она течет днем и ночью (по ночам стеклянная крыша цеха светится багровым светом), иногда медленнее, иногда быстрее, изредка взвивается огненным фонтаном и дождем краснеющих брызг падает в очередной ковш. Как только огненный настой наполняет ковш до края, могучий кран подхватывает его и бережно несет к конвейеру, по которому плывут готовые формы. Крановщик разливает по формам расплавленную лаву, как хозяйка разливает чай по чашкам. Горновые озабоченно рассматривают лаву сквозь щитки, иногда добавляют лопатой порошки для легкоплавкости или для цвета. Затем конвейер уносит отливки в соседний цех, где они погружаются в кипящий пруд. Здесь лава отдает тепло воде или пару. Тепло идет по трубам в оранжереи, а запекшаяся кровь вулкана поступает на заводской двор. Новый кран подхватывает изделия, нетерпеливо несет к грузовикам, покачивая в воздухе, как бы рассматривает на свет. И вереницы машин везут кубические глыбы для портов, плиты для облицовки шоссе, тротуаров, домов, набережных, балки, укрепленные металлическими прутьями, литые фигурные карнизы, черепицу, котлы для химических заводов, кислотоупорные чаны, каменные вазы и чаши. В заводских воротах грузовые машины сбавляют скорость и медленно объезжают памятник, как будто хотят показать Виктору продукцию завода.

Может, не стоит вспоминать об этом — в свое время, когда решался вопрос о монументе, в городском Совете были споры, и многие предлагали памятник Виктору поставить в парке, а на площади обелиск в честь строителей. Но Яковлев сказал тогда:

— Товарищи, безусловно все мы, участники стройки, оставили здесь частицу своей жизни. Но мы живы, мы еще построим много. А Виктор отдал всю жизнь без остатка этой работе. Пусть же памятник ему стоит здесь, а наш общий памятник вот он — укрощенный вулкан.

И по предложению Яковлева на пьедестале с обратной стороны были начертаны слова Маяковского:

Садовник уходит. Но деревья, посаженные им, цветут, приносят плоды и семена.

Эту историю рассказывали мне разные люди, но подробнее всех — супруги Грибовы. Одно время я ходил к ним по три раза в неделю. Грибов встречал меня терпеливо и радушно, ставил на стол чай и варенье. Он очень любил чаевничать. Хотя сам он был уже крупным ученым, а жена его только студенткой, хозяйственные обязанности у них были строго разделены, и накрывать на стол полагалось мужу. Но кончалось это всегда одинаково: Грибов ронял какое-нибудь блюдечко на вазочку, что-нибудь разбивалось, и из соседней комнаты прибегала возмущенная Тася.