Она смутно вспомнила о мифах прошлых времен, прославлявших сверхчеловека — зверя с утонченным инстинктом подлости, который считал себя стоявшим по ту сторону добра и зла и прибегал к идее совершенства, чтобы оправдать величайшие низости… Но разве Витторио не был само совершенство? Мужская красота сочеталась в нем с необычайными достоинствами, которые снискали ему уважение всех столь требовательных сотрудников Института по исследованию Космоса. Парпария говорил об ангелах…
Она резко остановилась, ее щеки пылали от стыда.
Никогда еще мысли не завлекали ее на такой скользкий путь, никогда не думала она, что сможет оклеветать — хотя бы про себя — человека, в котором слилась вся ее любовь и надежда. Если она была в чем-нибудь уверена, если у нее была какая-нибудь точка опоры в той бездне, в которой она блуждала, то это было как раз сознание того, что Витторио не скрывает от нее чего-либо, что могло бы заставить его опустить глаза.
Парпария говорил об ангелах. Как она сможет теперь смотреть в серые глаза, озабоченные мыслью о ребенке, о котором он так мечтал? Ребенке, которого у них никогда не будет…
И вдруг она обрадовалась — впервые со времени их знакомства обрадовалась тому, что Витторио снова уехал на несколько дней, чтобы провести испытания на базе в Сицилии. Теперь она знала, что ей следует сделать. Она с удивлением оглянулась и, увидев окружающую суету, наконец поняла, куда занес ее движущийся тротуар. Перед ней вздымались грандиозные развалины Колизея. Стоявшие в одной из арок, два молодых человека улыбнулись ей, и один из них бросил что-то к ее ногам. Джованна нагнулась и подняла белую розу.
В тот же вечер, спокойная и сосредоточенная, она звонила у дверей незнакомого здания. Напряженное беспокойство, в котором она жила все последнее время, уступило место решимости, которая изменила даже ее походку и жесты. На груди, возле сердца, была приколота роза, подаренная ей молодыми людьми.
— Это вы? — спросил ее Парпария, и Джованна почувствовала, что его удивление притворно.
Она могла бы поклясться, что биолог ждал ее посещения. Он пригласил ее в комнату, похожую на музей.
Вдоль стен на многочисленных полках стояли сосуды с разноцветными жидкостями, в которых хранились эмбрионы, странные препараты, похожие на цветы и срезы каких-то незнакомых ей органов. В комнате стоял полумрак, Джованне казалось, что при каждом ее движении странные предметы в стеклянных сосудах оживают. Некоторые из них, казалось, светились. Другие хранились за увеличительными стеклами и, проходя мимо них, она видела рисунки и детали, напоминающие образы галлюцинаций — удивительные лабиринты, словно вымышленные каким-то странным Миносом природы, ярко окрашенные серпентины и пещеры, в которые убегала неизвестность, впадая в агонию.
Некоторые препараты казались вырезанными из просвечивающих гемм, другие — из невиданных, непроницаемых для лучей материалов. Но ничто не было уродливым, все поражало какой-то странной, немного нереальной красотой. Из единственного окна комнаты был виден белый прозрачный Акрополь.
— Еще частица вечности, — сказала Джованна, вспомнив разговор, начатый некогда в Помпее.
Но, хотя это Парпария заговорил тогда о вечности, сейчас он не казался расположенным продолжать давно прерванный разговор. Джованна чувствовала, что он насторожен и сосредоточен, словно ему предстоит иметь дело с тончайшими субстанциями или взрывчатыми веществами. Они сели, и он вежливо спросил: — Ну как Витторио?
— Мы не можем иметь детей, — сказала Джованна, пренебрегая вступительными фразами и приступая сразу к делу. Она смотрела на биолога в упор, но тот выжидал. — И не по моей вине…
— Я предупредил Витторио, — как-то неохотно произнес Парпария.
— Но как вы узнали? Как вы могли это знать?
Мужчина устремил взгляд на ряд стеклянных сосудов (Джованна лишь теперь поняла, что это они источают слабый свет, и ни один другой источник не нарушает полумрака комнаты) и проговорил, как бы не замечая вопроса Джованны: — Я знаю много счастливых пар, у которых нет детей…
— Нельзя ли внести свет? — спросила, может быть, немного слишком громко, Джованна.
И тут же поняла, что ее слова таили двойной смысл, Но Парпария, казалось, этого не заметил.
— Конечно, — ответил он и, встав, повернул выключатель.
Экспонаты побледнели под своими стеклянными колпаками. Из-под потолка падал яркий, равнодушный свет, напоминавший вечный день операционной.
— Я хочу знать все, — сказала Джованна.
— Так-таки все? — засмеялся мужчина. И, хотя было ясно, что он недоволен, добавил так же благодушно:-Боюсь, что вы переоцениваете мои познания…
Джованна наклонилась к нему всем телом: — Я пришла не для того, чтобы обмениваться с вами остротами. Поймите, Парпария, так больше невозможно. Я прошу, я умоляю вас: помогите мне… Помогите нам! Если бы я поняла, я могла бы чтонибудь сделать, могла бы попробовать… Я люблю его, Парпария! И готова на что угодно…
Ее голос сорвался. Она смотрела на его лицо — маску из жженной глины, столь похожую на лицо Витторио, искала его почти белые, как у Витторио глаза.
— Не обижайтесь, — заговорил он вдруг с невероятной кротостью, как тогда, когда встретился с ними в Помпее, — но единственный совет, который я могу зам дать — единственный, Джованна, поверьте! Это…
— Говорите!
— Расстаться с Витторио.
Женщина откинулась назад, прильнув к спинке кресла.
Вся кровь отпрянула от ее щек, ставших вдруг белыми, как мел, в ярком свете лампы.
— Простите меня, — сказал Парпария с той же кротостью. — Но вы просили совета…
— С ним вы тоже говорили об этом?
— Я пробовал, — признался мужчина, все сильнее смущаясь под горячечным напором Джованны. Он попытался отвести глаза от ее удивленного взгляда, потом недовольно заметил: — Нет… он оказался недостаточно мудрым…
Торжествующая, словно исходящая из самой глубины ее души улыбка вернула щекам Джованны краски жизни. Напряжение рассеялось. Теперь она была уверена, что самая тяжелая минута позади, и снова чувствовала себя готовой к борьбе за счастье, секрет которого хранили сжатые губы сидевшего против нее человека.
— Никто не сможет разлучить нас, Парпария. Но если кто-нибудь по-настоящему захочет нам помочь…
Она остановилась, так как биолог резко поднялся.
Молча он начал мерять комнату, шагами, и у Джованны перехватило дыхание, потому что она поняла, что он в последний раз взвешивает все возможности.
Она увидела, как он застыл перед сосудами, содержавшими блестящую розоватую материю, мясистый цветок, погруженный в бесцветную жидкость.
