И посмотрел на Надю. «Пора бы ей детей завести. Муж — не то. Муж сейчас не самое главное. Сейчас любят самостоятельность. Но — дети…»
Блики света прыгали по лицу Нади — красивое у нее лицо. «Интересно, чего бы она хотела, сбывайся наши желания?»
— Ну? — засмеялся Анфед, будто подслушал мысли Веснина, и потянул Надю за рукав коротенького халатика. — Теперь твоя очередь. Говори.
Но ответить Надя не успела. Может, и задумала желание, но ответить не успела. Мощная молния разорвала небо на неровные куски, вонзилась в море, забилась в истеричных конвульсиях. И глухо покатились над лесом, палатками, над узкой речкой и тальником грохочущие раскаты.
Кубыкин вскочил:
— Пойду… Генератор вырублю… Свечки готовьте…
И кинулся в навалившуюся на мир темноту.
Веснин вспомнил: вкладыш так и висит на кустах. Надо его снять. Дождь хлынет — не высушишь. Да и свет Кубыкин сейчас отключит.
Не прощаясь (не принято это было на базе), встал, задел плечом столб, на котором тускло светился фонарь, и фонарь, как по сигналу, вдруг начал гаснуть, совсем погас. А за кухней ревнул, захлебываясь, генератор.
Настоящая непробиваемая темнота окутала базу, только костерок за спиной Веснина пошевеливал лапами. Невольно выставив перед собой руки, Веснин искал — где она тут, палатка?
Ударила молния, и палатка будто выпрыгнула из тьмы. Полы отброшены, внутри свеча.
Свеча?
Какая еще свеча?
Разве, уходя, он зажигал свечу?
Неприятный холодок тронул кожу Веснина. А тут еще растяжка попала под ноги. Споткнулся, упал, расползлась на плече рубашка. «Финская, — еще успел подумать Веснин. — Серов привез. Сказал: большая она ему! Да в рая, наверное. Человек запасливый, скорее всего, две купил».
И как-то необыкновенно четко он представил себе Серова. Щуплый, узкое лицо или в порезах от безопасной бритвы, или вообще небритое; в очках, левое стекло в трещинах, плохие мелкие зубы — первый любовник, черт подери! Но голове этого любовника могли позавидовать многие. Многие, кстати, и завидовали.
Встав, Веснин тряхнул головой и, сделав пару шагов, решительно влез в палатку.
Ни-че-го!
Ни огня, ни свечения. Ничего! Тьма. Сумрак.
Он нашарил спички, нашел свечу. Вот теперь — да, горит свеча. Настоящая, стеариновая. Матрас валяется, спальник. В углу, на рассохшемся столике — кофейник, чашка, продукты. Ничего необычного.
И, раскидывая спальник, Веснин строго сказал себе: «Нервишки, дружок. Мало работаешь. Это надо кончать. Хватит валять ваньку!»
И сразу отчетливо представил длинную улицу, в пыли которой со свистом и улюлюканьем Анфед, Кубыкин, еще какие-то люди валяли бедного Ванечку. Ванечка был жалок, даже не пытался протестовать, и сценка эта Веснина не порадовала. Слишком отчетливая, слишком реальная была сценка. А до этой грани Веснин еще не дошел.
Молнии раздергивали шторки над миром, занудливо скрипела за палаткой сосна. Скрип ее, сливающиеся в зарево вспышки, духота ночи вызывали сердцебиение — попробуй усни! Да Веснин уже и понял, что не уснет. Он даже не пытался закрывать глаза. Потянулся за сигаретами, но только к ним прикоснулся — полоснула невообразимая, раскаленная добела молния. «Нельзя пошевелить цветка, звезду не потревожив…» Коснулся спичек, и молния ударила вновь — удручающе точно.
«А ну?» — хмыкнул Веснин и пять раз подряд ударил ладонью в деревянный пол палатки. С той же точностью, хоть на хронометре отбивай, пять раз ударила и молния, пять раз подряд разбились в выжженном невидимом небе раскаты сухой грозы.
«Видел, наверное, Кубыкин шаровую», — подумал Веснин, и ему сразу расхотелось творить чудеса. Сказок в мире всегда было больше, чем законов физики. Незачем эти сказки плодить.
Он лежал, стараясь ни к чему не притрагиваться. Даже сигарету оставил, не зажег. Сжимал веки, пытался уйти в себя, забыться, но вздрагивал, раскрывал глаза: то ли стоит кто-то за палаткой, то ли наблюдает кто-то за ним из-за сосны… Он внимательно всматривался в мертвый, застывший, появляющийся лишь на секунду пейзаж и вновь сжимал веки. «Никого там, конечно, нет. Ванечка спит, Кубыкин спит, спят и Анфед, и Надя».
Но кожу опять обдало неприятным дергающим холодком.
Было там перед палаткой что-то, было! Вроде ветка хрустнула, вроде ветерок прошелестел… Кто же там ходит?
Веснин приподнял голову.
И вздрогнул.
Тень, даже не тень, а так — призрак, газовое облачко, дымный шлейф, пронизанный изнутри мерцанием, — воздушно клубилась на фоне черной ночной сосны, обвивая ее, расползаясь по израненной обожженной поверхности. И хотя не жестокой, не холодной была эта тень, даже напротив — дымчато-нежной, голубоватой, какими бывают лишь далекие морские мысы или девочки с детских переводных картинок, виделось в этом газовом облачке нечто невообразимо чужое, заставившее Веснина сжаться, отодвинуться в глубь палатки, выставить перед собой погашенную свечу.
…И этот призрак ни на секунду не оставался в покое. Он трепетал, как на ветру, дрожал, как летящие над землей паутинки, и то расширялся, захватывая почти всю поляну, то опадал, обнимая сосну и испуская свой мерцающий, ни на что не похожий свет — чужой, действительно ни на что не похожий. И все это время Веснин чувствовал легкие покалывания по коже — бип-бип, бип-бип. Будто «бипер» врубили — есть такие маяки. Видел их Веснин, блуждая по свету.
«Вот так, — сказал он себе. — Дождался! Жди теперь дождя. Дождь не обманет. Ливанет — все смоет».
Но дождь, похоже, и не собирался, а молнии лишь ярче подчеркивали реальность призрака. Именно призрака, поскольку от него даже тень не падала; хотя можно ли ждать тени от светящегося изнутри пятна?
Откинувшись к задней стенке палатки, прижавшись головой к огромному сальному пятну на полотне (кто-то сунул в карман свечу и забыл о ней), Веснин готов был вскрикнуть, но выручил Кубыкин. Невероятным своим голосом, сейчас низким, негромким, он сказал:
— Человек.
Веснин замер: откуда Кубыкин? почему Кубыкин? И впился взглядом в призрак — как он отреагирует на появление еще одного человека?
Но голос Кубыкина в той же тональности, равнодушной, почти механической, повторил то же слово, и Веснин с ужасом понял: не Кубыкин это говорит, это ему, Веснину, голссом Кубыкина говорят:
— Человек.
Веснин не выдержал. Привстал, на четвереньках приблизился к выходу, но газовый шлейф деформировался, расплылся по сосне, усилились, жаля тело, укалывания; а каждая трещинка, каждая капля смолы вдруг проявилась на обожженном стволе явственно, четко, как под увеличительным стеклом.
