В ту пору и получил он прозвище Коптилка.
Потом он попался, засадили его в детский приемник. Казалось бы, хуже не придумаешь, но тут улыбнулось наконец Коптилке счастье. Отыскала его незнакомая родственница, одинокая двоюродная тетка, добрая душа. Забрала к себе и рассказала, что Коптилкина мать жива, только далеко она, на севере, «мотает срок» за воровство. А в письмах сообщает, что сроку осталось немного и что она хочет лишь одного: отыскать сына. Может быть, сын простит ее…
У тетки Коптилка прожил две самые счастливые недели — полный радостного ожидания. И однажды утром пошел на недалекую стройку — поискать среди разрытой сырой земли червяков для рыбалки. Там у съехавшей с рельсов вагонетки стояли двое в беретах, в сером камуфляже и с дубинками.
— Эй, пацан, че тут шастаешь?
Коптилке, казалось бы, чего опасаться? Не беспризорник теперь, вполне законный человек. Но страх перед милицией сидел в нем с младенчества. Коптилка сперва обмер, а потом бросился бежать.
— А ну стой, сявка! — И за спиной: топ-топ-топ!
Коптилка мчался через свалку, где кое-как был зарыт строительный мусор. И вот — ногой за проволоку, виском о срез железной балки…
— Нет, не настоящая, — опять сказал Коптилка. И сморщил губы, словно сплюнуть хотел (но не стал, конечно: кто же плюется на не своей планете!).
На Коптилку зашумели, но Голован поднял руку:
— Каждый может думать, как хочет. Это называется: у всякого своя истина. Только истину надо доказывать делом. Ну-ка, придумай, Коптилка, такие же цветы.
Коптилка помигал и хмыкнул:
— Я же вредный. У меня всякие лютики-малютики не получаются. А живую крапиву могу, будет кусаться пуще настоящей.
— Придуманная не кусается, — сказал Кирилка.
— А моя будет.
— Делай, — сказал Голован.
— А вы разойдитесь пошире.
Коптилка набрал воздуха, уставился кофейными глазами в центр пригорка, вытянул растопыренные немытые пальцы. Забормотал. Присел… И прямо на камнях вскинулась крапивная чаща. Такая жгучая на вид, что все попятились. А голый Локки даже запританцовывал и начал чесать бока, будто уже побывал в ядовитой зелени.
— Ага, испугались! — Коптилка сделал из воздуха механическую птичку с радужными перьями и пустил в гущу зубчатых листьев, она там затрепыхалась. — Кто достанет? Боитесь?
— Никто не боится! — Кирилка Санин шагнул вперед, сунул голую до локтя руку в крапиву. — Ой, мама!..
Он выдернул руку — всю в мелких волдырях.
Ребята примолкли. Потерянно и виновато. Кирилкины честные глаза сделались мокрыми. Аленка подскочила и принялась тереть ему руку, прогоняя боль.
Больше всех был растерян сам Коптилка.
— Кирпичик, ну ты чего… Я не знал, что так будет… Я просто попугать хотел.
На него и не смотрели. Не в Коптилке дело. И не в Кирилкином ожоге — это ведь на минуту. Всех смутил (даже придавил будто) Кирилкин вскрик.
Кирилка и сам это понял. И теперь стоял с опущенной головой, все тер, тер свою руку, хотя она, конечно, уже не болела.
Он, Кирилка Санин, нарушил запрет. Хотя нет, запретов здесь не было никаких. Но было неписаное правило. Называлось оно «Обратной дороги нет». А раз ее нет, незачем и вспоминать о том, что было раньше. И уж особенно нельзя говорить это слово. Иначе опять навалится Серая Печаль — такая, что не продохнуть. Она, как болезнь, поползет от одного к другому и будет тянуться долго-долго, как ни сжимай время…
Неумытый Коптилка покаянно вздохнул, дунул на радужную птичку, и она с металлическим щебетом умчалась в синеву. Коптилка сказал опять:
— Ну че, пацаны, я же правда не хотел…
Чтобы развеять общее смущение, Голован шумно заговорил:
— Да не ты это, не ты! Это наверняка Рыкко Аккабалдо подстроил, змея такая! Наверно, подслушивал нас и поймал момент, сунул в придуманную травку свою ядовитость. Это вполне в его стиле…
— Рыкко? Ну ладно! — Коптилка подскочил, кувырнулся назад и умчался вслед за птичкой. Все решили — это он от виноватости. Попереживает на своей, похожей на измятую грушу планете и потом появится как ни в чем не бывало.
Крапива стремительно увядала. Падала и сразу исчезала.
Конопатая Аленка поправила в волосах цветок и тихонько спросила:
— Хотите вареников с вишнями? Я научилась придумывать такие, что они два дня не исчезают. И по правде перевариваются в животе.
Все обрадованно зашумели: «Конечно хотим!» (Глядишь, Серая Печаль и не подкрадется.)
— Пошли в мою голубятню, — позвал Минька.
И все опять обрадовались: не хотелось покидать планету с венериными башмачками и синевой.
В голубятне светились солнечные щели. Желтые полоски от них кружились на полу. Музыкант Доня Маккейчик тут же придумал овальный стол с узорами и точеными ножками (как у рояля). И такие же стулья — на каждого.
Полное имя у Дони было такое, что сразу и не запомнишь — Ардональд. Но не думайте, что он какой-то иностранец. Раньше он жил в Подмосковье и ходил там в музыкальную школу, в класс аккордеона. А сюда попал Доня из больницы, где его пытались вылечить от внезапно открывшейся лейкемии…
Донины стол и стулья все шумно одобрили.
— Ты оставь их мне насовсем, — попросил Минька.
— Пожалуйста. Но это ведь ненадолго, они из дерева…
Дерево — органический материал, придуманные из него вещи долго не держатся, рассыпаются на атомы. Другое дело — металлы, стекло, камень. Они — навечно. Впрочем, если дерево придумало очень старое, оно сохраняется длинный срок. Вон Минькина голубятня сколько времени стоит и хоть бы хны. Хотя, с другой стороны, что такое время на Поясе астероидов…
На столе появились фаянсовые тарелки с рисунком из васильков, а потом такое же блюдо с варениками. Все весело задвигали стульями, начали устраиваться. Локки, прежде чем сесть, по-обезьяньи перекувырнулся через спинку. Сырая Веранда глянула на него с привычным осуждением. Наверняка опять подумала: «Не может сделать себе какие-нибудь штаны…
— Руки-то у всех чистые? — спросила Аленка. Это, конечно, смешно: здесь нет никаких микробов. Но все же правила надо соблюдать. Каждый сообщил, что руки у него чище некуда. Аленка не поверила и вздохнула:
— Тогда налегайте… — Перед каждым появились вилка и блюдце со сметаной. — Локки, подожди, я тебе положу.
— Побольше, ц-пожалуйста…
Локки был худой и коричневый, будто вырезанный из куска сосновой коры. Черные волосы падали на уши сосульками. Лукавые глаза — как большущие ягоды-смородины. Губы толстые, нос башмаком.
