– Разумеется, полковник, вы же знаете, что Михаил Анатольевич никогда не упускает возможности выйти на поверхность.
Дзержинцу показалось, что в голосе Степанова звучит доля язвительности. Но уточнять он не стал.
– Мы обсудим это позже, – сказал он, – это все, или у вас есть еще что-нибудь?
Степанов прекрасно понимал, о чем хочет узнать Дзержинец.
– Пока все, полковник, никаких новостей от Геракла у меня нет.
– Вам не кажется, что ему пора бы уже и возникнуть?
– Я полагаю, это произойдет с дня на день, или даже раньше.
– Буду ждать от вас информации, – не прощаясь, Дзержинец отключился.
– Что полковник сказал на счет моего отпуска? – спросил Тихомиров.
– Вы только об этом и думаете, Михаил Анатольевич, словно бы и не видите, что творится вокруг нашей Базы и что творится в мире вообще.
– Я все прекрасно вижу, но это мое законное право, и я намерен им воспользоваться, не взирая ни на какие события на Базе и в мире.
Степанов язвительно усмехнулся.
– Кто-то здесь заговорил о правах, да еще к тому же законных? Вы меня удивляете, Михаил Анатольевич, не ожидал я от вас такого легкомыслия после стольких лет пребывания в этом месте.
– Я устал, профессор, – решительно сказал Тихомиров, – только и всего. Если я не отдохну в ближайшее время, моя работоспособность окончательно оставит меня. И тогда я не смогу быть вам полезен.
– Это звучит, как ультиматум, – хмыкнул Степанов, – в любом случае сей архиважный для вас вопрос не является моей прерогативой. Полковник только что сказал мне, что подумает и сообщит о своем решении позже.
– Это возмутительно! – взъярился Тихомиров. – Вы хотите лишить меня одной из немногих радостей, которые мне еще остались в этой жизни!
– Как вы горячо и красиво говорите! Право же вы стали настоящим поэтом, – профессор продолжал поддевать своего ассистента.
– А вы, – не остался в долгу Тихомиров, – становитесь настоящей ехидной.
– Вы меня удивляете, Михаил Анатольевич, мы стоим на пороге величайшего открытия, а вы ни о чем, кроме своего пресловутого отпуска и думать не можете.
– Профессор, сколько я помню нашу с вами совместную деятельность, мы постоянно стоим на пороге великих открытий. Я, знаете ли, уже давненько привык к этому явлению. К моему вящему сожалению, я не гений, подобно вам и поэтому для меня существуют и иные радости в этой жизни, – колко прибавил Тихомиров.
Степанов внимательно посмотрел на ассистента.
– Не помню, чтобы раньше вы так рвались на поверхность. Возможно, у меня развивается паранойя, но мне это кажется несколько подозрительным.
– Если уж наш разговор вошел в такое деликатное русло, то и я в свою очередь хочу высказать вам свои подозрения относительно некоторых несообразностей вашего поведения в последнее время.
– Вот как?
Степанов скрестил руки на груди и, усевшись на край стола, воззрился на Тихомирова.
– Может быть, вы дадите себе труд объяснить, что вы имеете в виду.
– Я имею в виду ваше необъяснимое поведение во время визита полковника, – Тихомиров все больше распалялся. – Почему вы сказали ему, что пятая серия еще не готова. И что это за бредовые речи по поводу ваших планов на будущее. Вы говорили об этом так, словно уже находитесь на подступах к изготовлению подобных серий, а ведь на самом деле – мне это известно, лучше, нежели кому-либо другому, – вы даже не приступали к предварительному планированию…
– Зря вы так думаете, – перебил его Степанов, – если вы об этом не знаете, это еще не значит, что этого не существует. Не допускаете ли вы мысли, что я попросту не спешу посвящать вас в эту работу.
– Вы полагаете, что я не достоин… – Тихомиров взвился, то краснея, то бледнее от гнева.
– Во-первых, прекратите хрустеть суставами пальцев, – снова прервал его профессор, – вы прекрасно знаете, что эта ваша привычка меня убивает, – ворчливо сказал он, хотя и сам в моменты волнений грешил этой непривлекательной привычкой, – а во-вторых, не нужно передергивать факты. Я не посвящаю вас не потому, что не считаю вас достойным – это полнейшая чушь. На вас лежит ответственность за всю шестую серию. Это очень важно. К тому же, вы наравне со мной контролируете генезис пятой серии, к которой я отношусь с особым вниманием. Вы хотите знать, почему я так себя веду? Что ж, извольте. Я вам отвечу. Мне кажется, что полковник вытянул из меня уже достаточно жил. Я ученый, а не делец! Я мечтаю заниматься своими исследованиями не ради того, чтобы какой-то там амбициозный полковник Безопасности использовал плоды моего адского труда для достижения своих не вполне благих целей. Я желаю экспериментировать. Пробовать делать не то, что мне заказывают, а то, что хочу сам! Неужели вы не понимаете этого, Михаил Анатольевич! Или я хочу слишком многого?
Степанов заходил по кабинету, потом упал в кресло и запрокинув голову, прикрыл ладонью глаза. Вид у него при этом был самый, что ни на есть трагический. Теперь настала очередь ассистента успокаивать своего шефа.
– Простите меня, пожалуйста, простите, Антон Николаевич, я зарвался. Мне очень жаль, что я так вас расстроил.
Степанов глубоко вздохнул и изобразил на своем лице вымученную улыбку.
– Мы просто устали, Миша, – сказал он, – конечно, вам нужен отдых.
– А вам? Вы ведь уже давно отсюда не выбирались. Иногда я просто поражаюсь вашей выносливости.
– Это не выносливость, Михаил Анатольевич, это другое. Я ученый. И этим все сказано.
– И все же, даже гению необходимо хотя бы изредка отрываться от работы и переключаться на другие занятия.
– Возможно, но сейчас я не представляю себя вне этих стен. Слишком для меня важно то, что я делаю.
– Антон Николаевич, а как на счет хорошего обеда? – предложил вдруг Тихомиров. – У меня тут припасена бутылочка „Бурбона“. Может быть, отметим счастливое избавление от нежелательного визитера?
– Сомневаюсь, что это избавление можно назвать счастливым. Мне кажется, что этот визит не последний. Скорее, напротив, это первая ласточка, за ней последуют и другие визиты, уже более проблематичные. Но ваша идея мне нравится. Хороший обед и несколько глотков коньяка нам сейчас не повредит.
Тихомиров тот час же поднялся и вышел из кабинета, оставив Степанова в глубокой задумчивости. Поверил ли ассистент своему шефу? Это осталось загадкой для профессора, однако он и не думал ломать над ней голову. В последнее время вопросы, казавшиеся раньше очень важными, теряли свою актуальность, заслоняясь другими.
Да и Тихомиров изменился. Степанов все чаще подмечал, что Михаил Анатольевич проявляет меньше энтузиазма, чем в первые годы. Когда-то ассистент был фанатично предан науке в лице своего шефа. Добровольно отказавшись от земных радостей, он согласился на заточение в этих стенах. Это был невзрачный человек невысокого роста, сутулый с подпрыгивающей походкой. Тихомиров никогда не имел успеха у женщин, и по всей видимости, не стремился к этому. Степанов часто сравнивал Тихомирова с гетевским доктором Вагнером, себя он, разумеется, отождествлял с Фаустом. У него были для этого основания. Если бы он мог явить миру свои открытия, то его объявили бы революционером в области генетики. Открытия Степанова произвели бы настоящую революцию в человеческом сознании. Но этого не случилось. Амбиции уже давно перегорели. Произошло то, что принято называть сублимацией энергии. Он направил все свои моральные, физические и интеллектуальные способности по другому направлению: пусть мир так и не узнает о нем, человечество не стоит того, чтобы раскрывать перед ним такие важные секреты. Чем дальше продвигался Степанов в своих научных достижениях, тем тверже убеждался в правильности этой аксиомы. И вот, наконец, пришло время, когда такое отношение к человечеству вообще простерлось и до самого Дзержинца. Если бы кто-то сказал Степанову, что рано или поздно наступит такой момент, он бы ни за что не поверил, сочтя этого человека сумасшедшим. А вот надо же, настал! Некогда Дзержинец настолько довлел над Степановым, что у него не было ни малейшей надежды на изменение своего рабского положения. Дзержинец был для него господом богом, он направлял Степанова, указывал ему, что, когда и для какой надобности следует делать. Да что там поступки! Профессор не мог мыслить иначе, чем категориями Дзержинца. Он перестал воспринимать свою деятельность в качестве научной, рассматривая ее исключительно в политическом ракурсе. Но наконец-то пришло озарение. Степанов словно бы возродился из пепла, подобно той мифической птице, именем которой он назвал пятую серию. Он сам не мог бы сказать, когда именно это произошло. Может быть, в ту минуту, когда ему в голову впервые пришла мысль о женщине?
