Рукосуев присел в свою любимую позу – на корточки – и обвел всех взором, несвойственным нормальному человеку.
«Одно из трех, – подумал про Рукосуева Цыпф, – либо он вместе с сотоварищами постоянно находится под воздействием сильного наркотика, возможно, того же бдолаха, либо страдает какой-то малоизвестной формой психического расстройства, либо уже выделился из рода человеческого в ту расу разумных существ, для которых, по словам Артема, проблема добра и зла потеряла свою актуальность».
– Где… тот… шустрый? – скрипучим голосом спросил Рукосуев и похлопал себя по правому локтю, недавно вывихнутому, а затем успешно вправленному на место.
Сразу догадавшись, о ком идет речь. Смыков развел руками.
– Нет его! Ушел! Он не наш был. Случайно прибился. Помните, как в песне поется: мы странно встретились и странно разойдемся.
– Верно, что это был новоявленный Каин? – Рукосуев говорил так, словно рот его был полон стеклянного крошева.
– Сказки! – заверил его Смыков, – Брехня аггелов! Он их сам терпеть не может. При случае давит, как клопов.
Только сказав все это, Смыков вспомнил, что Артем при нем ни единого человека, кроме самого Рукосуева, и пальцем не тронул.
– Ушел, значит… – задумчиво повторил Рукосуев. Глаза его закрылись, и он, продолжая сидеть на корточках, стал медленно раскачиваться с пятки на носок, словно задремывая.
Его товарищи бросили топоры и, зайдя по колено в воду, ополаскивали руки. Только Эрикс околачивался поблизости и загадочно поглядывал на аггела, трепещущего в Веркиных руках.
Толгай все не возвращался, и это не предвещало ничего хорошего. Если бы он остался в живых и наблюдал сейчас всю эту суету из укрытия, то обязательно подал бы условный сигнал, имитирующий крик цапли-кваквы.
Глаза Рукосуева вновь раскрылись, хотя ни яснее, ни человечнее от этого не стали. Теперь он пялился на Зяблика, который с подчеркнуто независимым видом изучал строение какого-то цветка.
– Это ты, что ли, хотел меня кастрировать? – поинтересовался Рукосуев, впрочем, без озлобления в голосе.
– Я, – не стал отпираться Зяблик. – Шутка это. Для тех, кто понимает. Не мог я всерьез говорить. Грех такое хозяйство губить. В другом месте благодаря ему ты бы как сыр в масле катался. Забыл разве, сколько в Отчине баб неприкаянных осталось?
– Шутка, – повторил Рукосуев, словно деревянный брусок своими зубами перекусил. Упоминание об Отчине, судя по всему, он пропустил мимо ушей.
Следующей на очереди была Верка.
– Врач? – спросил он вроде бы даже с некоторой симпатией.
– Ага! – Верка торопливо закивала головой, словно винилась в чем-то. – Врач. Ты, зайчик, не обижаешься на нас? Помнишь, как я тебе ручку вправила? Не болит? Вот и хорошо. Отпусти нас, Христа ради!
– Этот тебе зачем? – Рукосуев ткнул пальцем в аггела.
– Ох, и сама не знаю! Баба я глупая! Пожалела дурачка! Ну посмотри сам на него! Сердце как у мышонка бьется! Сволочь он, конечно, если с рогатыми связался. Так это, может, по глупости. Пройдет. Оставь ты ему жизнь, пожалуйста, – в ее голосе появились интонации церковной нищенки.
– Не в наших правилах оставлять или забирать чью-либо жизнь, – загадочно произнес Рукосуев. – Все в мире свершается само собой.
Если это был допрос, то его избежали только двое – Цыпф и Лилечка. Они сидели рядком (Лилечка, потупив глаза, красная, как свекла, а Цыпф, наоборот, смертельно бледный) и держались за руки. Для этой парочки у Рукосуева вопросов не нашлось, хотя, судя по взглядам (по их длительности, а отнюдь не по выражению), Лилечка продолжала интересовать его.
– Куда вы шли? – резко спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Домой, в Отчину, – ответили вразнобой сразу несколько голосов.
– Забудьте. Отчина обречена. Если человечеству и суждено уцелеть, то только в Эдеме. Здесь же оно в свой срок и возродится.
– Не отпускаете, значит, – нахмурился Зяблик.
– Нет. Тут ваше место. Потом вы это сами поймете. А пока за вами присмотрит Эрикс. Временно. Он не сторож вам и не пастух, а защитник и советчик. Аггела оставим вам, так и быть. Сами будете за него отвечать. Если искренне раскается, может, и простим. Но сначала снимите с него это железо. Истинные люди не должны скрывать тело свое под одеждой.
– Но хоть листьями прикрываться мы имеем право? – набралась смелости Лилечка.
– Конечно. Принуждения у нас не существует. Но рано или поздно вы сами откажетесь от одежды.
Рукосуев встал, собираясь уходить, но его остановил вопрос Цыпфа:
– Так что же все-таки случилось с Сарычевым?
– В Эдеме не принято хоронить мертвецов, поэтому я не могу указать вам его могилу, – сдержанно ответил Рукосуев.
– Ну и вляпались! – сказал Смыков, когда поблизости никого, кроме Эрикса, не осталось. (Их будущий советчик и защитник был в это время занят тем, что закапывал в землю оставшееся после аггелов оружие.)
– И не говори даже! – сплюнул Зяблик. – Перековывать нас будут под себя. Штучки знакомые. Чего я на свете не люблю, так это когда кто-то другой за меня все решает. Запомните, кореша, человек, который знает, что для тебя хорошо, а что плохо, последняя сволочь… А ты чего колотишься, дешевка! – он пнул пленного аггела босой ногой. – Не встали бы эти амбалы вам поперек дороги, сейчас бы жилы из нас тянул! Поздно, падла, рыдать! Умел грешить, умей и ответ держать. Мы не попы, раскаяний не принимаем.
– Перестань! – прикрикнула на него Верка. – Нравится тебе над беззащитными людьми издеваться! Ты и Чмыхало когда-то хотел добить! Помнишь? Это я его тогда отстояла! Кто прав оказался?
Этот довод хоть ненадолго, но приструнил Зяблика. Толгай был для них почти как младший брат. Верить в его смерть не хотелось, но и надежды на счастливый исход схватки сразу с десятком до зубов вооруженных врагов почти не осталось. По всем статьям выходило, что Толгай отдал за них свою жизнь, хоть и сумел при этом взять хорошую цену. Повздыхали, вспоминая верного друга, а Лилечка даже слезу пустила. После этого приступили к допросу аггела.
– Ты чей? – спросил Смыков, словно перед ним был сорванец, попавшийся на краже яблок из чужого сада.
– Ничей… Я сам по себе… – надулся тот.
– Фу-ты ну-ты! А звать как?
– Иавал, – не без гордости сообщил аггел.
– Ты мне это брось! Я не кличкой твоей интересуюсь, а анкетными данными! Отвечай без запинки! – Техникой допроса Смыков владел так же виртуозно, как шулер колодой карт: знал, где пошутить, где проявить сочувствие, а где и прикрикнуть. – Фамилия?
– Э-э-э… не помню! – аггел тужился, как ребенок, высаженный перед сном на горшок, даже испариной покрылся, но, похоже, и в самом деле никак не мог вспомнить свою настоящую фамилию.
