Александр Шуваев - Книга Предтеч

-Может быть, ты случайно знаешь, где она?

-Нет. Честное слово, - даже представления не имею.

И, надо сказать, это было, ну, прост-таки наичистейшей правдой. Ритуся никогда не делилась со мной, что и как изменилось с тех самых пор, когда она попала в сферу влияния кристалла.

-И больше вы ничего мне не скажете?

-Не знаю. Может быть, еще кому-нибудь из ее друзей позвоните?

-Я только о вас и знаю. По-моему там никого больше и нет.

-Не волнуйтесь. Думаю, она незадолгим появится.

-Да я и вообще хотела поговорить. Она очень сильно изменилась в последнее время, какая-то еще более молчаливая стала, вид такой, что ей вообще ни до чего...

-Говорят, что у нас переходной возраст... А она у вас - так и вообще не из общительных.

-Да нет, это все не то... Я же мать, я же чувствую. Она вообще переменилась, стала страшно сильной, резкой в движениях, ухватки какие-то... окончательные.

-Боитесь, в дурную компанию встряла? Оно, конечно, все бывает, но мне в это как-то не верится.

-Да нет, не то! Не знаю, как объяснить, не могу сказать... Она спала, а я зашла к ней в комнату, хотела... одеяло у нее поправить, а у нее все тело в кровоподтеках, будто ее кирзовыми сапогами пинали...

-Ничего такого не знаю и не слыхал. И она мне ничего такого не говорила.

-Знаете, она такая прям стала, с такими руками...

-Возраст такой. Все быстро растут и меняются. Я вот тоже за полгода на пять сантиметров вырос...

-Ладно. Значит, конкретного ты ничего все-таки не знаешь... Верю, Риточка мне говорила, что ты никогда не врешь... Ой, да что же делать-то!? Ой-й... Мамочки мои, да что же делать-то!?

И она, не прощаясь, - очевидно, от расстройства, - повесила трубку. И действительно, - откуда же мне знать-то - что? Я же совершенно не в курсе ее нынешних путей и забав. А по поводу "не то" мамаша ее, надо сказать, чрезвычайно точно отразила сложившуюся ситуацию. Ритуся не стала стройнее, но совершенно утратила прежнюю рыхлость. Или, иными словами, - прежние объемы перестали быть полнотой и стали этакой монолитной, напряженной тяжеловесностью. Ловкостью, совершенно лишенной изящества. На манер крупного дикого травоядного, вроде зубра, тура, носорога. Или кабана. Глаза утратили свой нервический блеск и налились чуть сонной уверенностью, которая явственно чувствуется даже сквозь очки. И в каждом движении так и сквозит это самое "не то". Как-то, знаете, верится в один конкретный эпизод, о котором до меня все-таки дошли смутные слухи. Дело в том, что Тот Самый Толик Бабакин после памятного мордобоя, похоже, остался активным Ритусиным недоброжелателем, а, может быть, даже именно стал именно активным недоброжелателем именно после этого события. В последнее время он, похоже, сделал свой жизненный выбор (это всегда бывает заметно) и пошел в прихвостни к десятиклассникам, - таким, знаете, которые способны часами молча сидеть на лавочках, непрерывно плюя перед собой на мостовую, светят сигаретками в местах, какие потемнее, ходят ссутулясь и сунув руки в карман, ра-асслабленной такой, развинченной походочкой. Понятное дело, он у них именно что прихвостень, то самое, что, как я слышал, кое-кто называет "шестеркой". Выглядит это все страшно противно, почти невозможно смотреть, как он заглядывает своим покровителям в пустые их глаза, как подобострастно им улыбается. Последнее время они собираются в парке Жертв Империалистической Интервенции (тут закопаны красные или случайно подвернувшиеся, которых расстреляли не то поляки, не то англичане), сидят на лавочке... Парк небольшой, до лавочки их тянущимся ногам донести владельцев не совсем уж невмоготу-лень, но темноватый и подзапущенный. Мостовая перед лавочкой захаркана так, что непривычного человека стошнить может от одного вида. Это - близко от нашей школы, и, кроме того, расположен он так хитро, что многим удобнее ходить в школу и из именно через него. Ритуся, по слухам, как раз и шла из школы домой, а они там в количестве трех особей (включая Толика) сидели..."

И не то, чтобы она совсем их не видела, но уж внимания не обратила никакого - это точно. Ей было о чем с удовольствием подумать и без сгорбленных фигур на лавочке. Увидев ее, Толик искренне обрадовался: покровителям было скушно, а ближайшим предметом развлечения в таком разе совершенно спокойно мог оказаться он сам. Ритусиным проходом проблема решалась практически идеально. Сначала он все-таки наморщил лоб в некотором интеллектуальном усилии, но потом справедливо решил на это дело плюнуть и попросту крикнул:

-Эй, жирная!

Она, - то ли правда не расслышала, то ли вид сделала, но только продолжала идти, как шла, - отрывисто-тяжеловесными шагами и глядя в точку мостовой, находящуюся приблизительно в полутора метрах впереди. Толик не гораздо-лихо свистнул, а потом заорал:

-Ты что, бля, оглохла?

Ритуся как шла, так и развернулась, не останавливаясь и даже не замедляя шага, - в очередном шаге, на пятках и по элементарной прямой двинулась к лавочке. Когда она подошла, Толик расплылся в широчайшей улыбке:

-А, так ты, - она подошла уже вплотную, - все-таки слы...

И не договорил, потому что Ритуся молча, со страшной силой ударила его нижней частью крепко сжатого кулака по открытому в болтовне рту. Удар не был особенно техничным, - сверху-вниз, как дубиной, но недостаток техники с лихвой компенсировала сила и стремительность, голова Толика дернулась, он коротко взвизгнул от острой боли в прикушенном языке, а бледные, веснушчатые, короткопалые руки очкастой девчонки как клещами схватили его сзади за верхнюю часть приталенного пальтишка, сорвали с лавочки и саданули коленками о заплеванный асфальт. Потом, храня прежнее молчание и с прежней устрашающей целеустремленностью, она сгребла его сальные волосы, отогнула голову жертвы назад и опять в том же стиле, коротко, страшно взмахнув рукой, треснула его по физиономии. Только тут, опомнившись, вмешались его сотоварищи, и, как это обычно бывает, удары их оказались далеко не столь эффективными, как они себе это воображали, а она переносила их с потрясающим терпением, как будто и боли не чувствует, и вообще словно не ее бьют. У Толика от удара лопнула кожа на скуле, он хлюпал разбитым носом и плакал, но в боевых действиях уже участвовал. И она дралась со всеми троими, без мастерских ударов и красивых приемов, но как минимум не оставаясь в долгу: она хватала их за грудки и резко, всей массой рвала на себя - вниз - чуть в сторону, так что они падали на колени, резко, всем телом пихала обеими руками предпочтительно на ту самую лавочку, но если не удавалось, - то и просто так, и они отлетали, спотыкались и не всегда могли удержаться на ногах. По-кабаньи встряхивалась, резко поворачивалась всем телом, с устрашающей силой толкала их, когда парням удавалось вцепиться в нее. Сильно досталось одному из старшеклассников, который пнул ее, но был пойман за ногу, с размаху опрокинут на асфальт и мимоходом слегка затоптан. А главное, - она, казалось, не только не уставала, а только больше входила в раж, с ритмичным, тяжким сопением, ритмично, тяжеловесно толкая, дергая, колотя их. Движения ее не были особенно молниеносными, но и задержек в них не было, и уж в каждое действие она полностью вкладывала всю массу, всю силу и все старание без остатка. С привычным, во многих крысиных свалках обретенным умением они лупили ее, но она даже не морщилась, когда чей-нибудь кулак врезался в ее широкую, плоскую щеку или рассекал губу, а тем, кому удавалось попасть по туловищу соперницы, казалось при этом, что ударили они по какому-то подобию твердой резины. По чему-то вроде туго накачанного колеса. И все-таки они, невзирая на фактор внезапности, на нарастающую растерянность постепенно одолевали одну втроем. И тогда Ритуся неожиданно схватилась за треснувший у головки болта продольный брус, из таких, собственно, лавочка и состояла, - и неистово рванула его на себя и вверх, ломая, выворачивая тяжелый обломок из сиденья. Ее толкнули, пнули остроносой туфлей в спину, но она, широко расставив кургузые, толстые ноги, ссутулившись, - устояла. Дерево, щепясь, затрещало и лопнуло, показав неожиданно-свежую белизну косого скола, и в руках воительницы оказалась дубина около восьмидесяти сантиметров эффективной длины. И первым делом, со страшным воем разорвав воздух, она обрушилась на правый бок Толика, который произнес короткое слово: "Гек!"- и, отлетев в сторону, рухнул в кучу грязных гнилых листьев. Возникало впечатление, что, в отличие от рукопашной, в действиях ее с такого рода оружием наличествует некое умение, какой-то профессионализм в ухватках: всего-то три или четыре удара, и один из старшеклассников с паническим воплем: "Атас! Она БЕШЕНАЯ!", по-заячьи стреканул в кусты, а его друг, с отнявшейся после страшного удара по колену ногой, с разбитой в кровь рожей, инстинктивно отползал от нее на заднице, следил за воздетым в боевой готовности к небу колом и скулил. Наконец, от нестерпимого ужаса придя в себя, осознав вдруг, что ВСн сейчас запросто может вот так вот и кончиться, полупрорыдал-полупровизжал: "Ты что!? Ты что!? С ума сошла?!!", - и тогда только она тоже вроде бы опомнилась. Грозное оружие заколебалось, замерло в воздухе, а потом полетело в голые кусты, и, плюнув нидингу, который предпочел почетной смерти в бою - позорную сдачу, в прыщавую физиономию, она враз повернулась и теми же тяжеловесно стремительными шагами направилась домой, по дороге напялив спасшиеся в кармане очки и подхватив сумку. "... происшедшем они, надо сказать, молчали, как стойкие партизаны, но событие, столь знаменательное, от людей спрятать невозможно. С тех самых пор шевельнулось у меня некое смутное, ни на чем, кроме интуиции, не основанное подозрение. Не буду об этом думать. Не мое это дело. Сознательные переходы у меня теперь получаются все лучше и лучше, я освоил множество разнообразных операций, даже о существовании которых я не имел ни малейшего понятия каких-то два-три месяца назад. Зато во весь рост встала проблема переходов, так сказать, спонтанных: не тех даже, когда без постройки особых подробностей попадаешь в место, в ситуацию ли, просто соответствующие настроению, а всякого рода "мелочи", когда только с большим трудом и напряжением внимания удается распознать вызванный бог его знает каким мимолетным побуждением сдвиг. Полбеды еще, когда заносит далеко, как давеча, когда шел я это шел из школы домой через тысячу раз хоженный проходной двор, думал о потрясающей живописи стиля "инамла" на Земле Харральда, с удивлением чувствуя в себе биение доселе напрочь отсутствовавшей коллекционерской жилки, а потом взял, да и вышел на Площадь Изваяний. Сразу же уз-знал, как родную, но потом решил, что такое смешение жанров все-таки несколько чрезмерно... Хуже, когда все вроде бы нормально, и только тенденция событий спустя некоторое время начинает вызывать некоторые подозрения. Потом приходится возвращаться к нормальному варианту, и при этом без всякой уверенности, что это именно он... Вот написал я всю эту умность, да и подумал: а к чему, собственно, мне так уж стараться, возвращаючись? Какая у меня особенная нужда в варианте, где последовательность событий наиболее близка по отношению ко мне к случайной? А не подгоняю ли я цепь следствий к наиболее, по моему мнению, вероятному варианту этой цепи? Подгоняю, как не подгонять. А можно ли этого избежать в полной мере? А вот этого вот никак невозможно. Принципиально. Так за что я цепляюсь? И кто это - "я"? Думая о персонажах вроде Сена, Данияля, Исишии Леекии, даже дав им рабочее название "тени", я, понятное дело, не мог не поразмыслить и над маленьким вопросом: а почему, собственно, они - мои "тени"? Почему я уверен, что не наоборот? Отвечаем, потому что я об их существовании оптом и в розницу могу, при желании, знать все, а они о моем - даже не догадываются. Понятия не имеют, что внешняя по отношению к ним событийная конва, - не вполне, что ли, спонтанна. Но откуда могу я быть уверен, что сам не являюсь чьей-то "тенью"? Что кто-то не дергает время от времени за веревочки, чтобы только поглядеть, что из этого выйдет? Бр-р... Не хотелось бы. Но, хотя утверждать нельзя, вариант этот маловероятен: Я САМ ПРИШЕЛ. Так что, если в данном случае и есть аналогия, то не с шитьем кукол, а, скорее, с деланьем детей: в конце концов получается равный тебе. Надолго меня, однако, не хватит: я насильственно удерживаю себя прижатым к одному уровню существования и при этом все более сомневаюсь, что это имеет хоть какой-то смысл. Согласитесь, - комбинация весьма даже разрушительная для устоев. Похуже будет, чем истово блюсти монашеские обеты, усомнившись в бытии Божьем. Плоскость, обретшая еще одно измерение, уже тем самым перестает быть плоскостью, и напрасны будут ее уверения прежним товарищам, что я, мол, братцы, все тот же, свой, и с вами у меня все будет по-прежнему... Но я же ДЕЙСТВИТЕЛЬНО тот же, прежний!!! И любовь моя та же, при мне, только моя, к "теням" моим никакого отношения не имеющая! Да?! Как, однако же, ловко у тебя получается! А если у вас дойдет до... понятно чего, ты постановишь считать, что она для тебя, как ты для нее - первая? На время прикинешься собственной "тенью", как какой-нибудь бог из античных спускался с небес на землю, дабы осчастливить брюхом смертную деву? Как же так вышло, что вот обрел я по сравнению с прежним бытьем просторы безграничные, возможности, о которых пока и не догадываюсь (тут даже того, что знаю - и то хватит для злокачественного головокружения), - а тошно мне? Так тошно, что и передать не могу. Впрочем, учителя наши, - древние греки, как и всегда, подсказывают выход, хоть и в неявной форме: поменьше думать и жить, как живется, примирившись со своим существованием, как с новым законом природы. А ничего другого, похоже, у меня просто не остается. И очень скоро примирюсь я с тем, что стал совершенно беспощадным (не жестоким!) как беспощадны были античные боги. Точнее - бесчеловечны в силу своей не-человечности, потому что даже чувства их - только часть бесконечной игры их, и не было у них никакой настоящей необходимости в чувствах. Не даром Христос пришел к ним на смену, но для меня навсегда непонятным останется, как смог Христос не быть бесчеловечным, будучи богом, и оттого и путь этот навсегда останется закрыт для меня. Потому что совершенно невозможно сочувствовать тому, чего не понимаешь изначально или же перестал понимать просто потому, что так получилось.