Однако уже вернулась кавалерия первого батальона. Они поднялись на холм; изрыгая страшные проклятия, обрушились на зеленый отряд, окружавший гвардию, и сокрушили его, это оторвавшееся от телеги колесо. Флаг заколебался и двинулся к вершине холма. Затем явились моганские пехотинцы — пришедшие в чувство, энергичные, их паника была теперь побеждена более простым желанием. В своем воображении я слышал, как их мечи со свистом рассекают воздух и с хрустом разрубают плоть — минуту или две я сам дрожал, объятый безумием гордости. Ведь это был успех моего золотого горна.
Я увидел, как мужчина в темно-зеленой форме бежит в лес, преследуемый тремя моганскими солдатами. Один преследователь потерял свою набедренную повязку и большую часть рубашки; расстояние превращало обнаженного воина в букашку — тощую, скачущую, высоко поднимая колени. Копье вонзилось в спину беглецу, и он упал. Обнаженный парень и его товарищи раз за разом тыкали спички-копья в неподвижно лежащее тело… С тех пор мне пришлось сражаться в двух войнах, не запятнав своего имени, — в войне с пиратами в 327-ом и в восстании этого года, когда мы встали на защиту реформ Диона и были вынуждены узнать, что реформы не приносят и не могут принести людям никакой пользы, если только они не проводятся постепенно. И я больше никогда не вынимал свой золотой горн рядом с полем битвы… Теперь все катскильцы обратились в бегство, а флаг Мога во всей своей красе реял на вершине холма. Я не видел красно-черного стяга; должно быть, отступавшие унесли его в лес. Я больше не видел солнечного света. Кавалерийское подразделение первого батальона присоединилось к разбитому, и их командиры начали совещаться под серым небом. Лишь пехотинцы преследовали катскильцев в лесу. Один кавалерийский командир отрывисто махал руками, точно в гневе или оправдываясь. Другой, похоже, даже сидя на испуганно танцующей лошади, умудрился высечь огонь из кремня, чтобы зажечь трубку, поскольку я увидел крошечный призрак серого дыма над его головой.
Вскоре труба позвала пехоту назад — вряд ли солдаты смогли много сделать в лесу, где катскильцы могли перегруппироваться и заставить их пожалеть о погоне, — и моганские батальоны снова пришли в движение. С тех пор, как я увидел того, первого разведчика, прошло не больше двадцати минут. И за это короткое время состоялась стычка, в которую с обеих сторон было вовлечено несколько сотен человек.
Причиной войны стал очень скучный спор о границах, который так или иначе длился уже в течение пяти лет. Насколько я могу понять, государства существуют только из-за границ и ни по какой другой причине; границы же начерчены людьми, более или менее похожими на вас и на меня, и на вашу тетушку Кассандру, и нам нравится думать, что мы знаем вполне достаточно, чтобы не сидеть голым задом в грязи, не поднимать дикобраза за хвост и не отрывать ребенку голову, намереваясь вылечить зубную боль. Это интересная тема; возможно, я сумею представить вам отличное разрешение любого противоречия. После дождичка в четверг. Если, конечно, не просплю… До меня с дороги долетели слова:
— Ты видал, какого катсера я укокошил? Такого высоченного сукина сына с бородой… Ради Авраама, не похоже, чтобы их учили прикрывать свои кишки.
Некоторые голоса были переполнены болью — солдаты несли раненых. Один хотел видеть свою дочь. Ее могли бы привести сюда, считал он, здесь ведь безопасно, никаких вонючих солдат вокруг. Ей девять, и она могла бы надеть коричневый комбинезон, который ей сшила ма… Потом этот голос затих, но послышался другой:
— У меня болит голова.
Раз за разом, ослабевая, заглушаемый шарканьем множества ног, бряцаньем оружия, другими голосами, он повторял:
— У меня болит голова, у меня болит голова…
Они ушли, и утро стало столь же мирным, каким было прежде. Если только на свете вообще есть такая вещь, как мир…
Я не слышал за собой лая собак; теперь я освободился от этого и многих других страхов. Скоро в Скоаре будут праздновать приход славной армии, и всем станет плевать на сбежавшего дворового мальчишку. Соберутся толпы, разведут костры, дети будут танцевать голышом и визжать, в церквях зазвучат благодарственные гимны, таверны и бордели будут готовиться к долгой ночной работе, полицейским тоже придется потрудиться, разнимая ссорящихся и утихомиривая пьяниц и шарлатанов, которые выскочат из своих нор при первом же запахе всеобщего возбуждения, и ораторы поспешат из своих стойл… сами знаете, как это бывает. Найдутся и вожжи с кнутом — на тот случай, если оратор начнет мямлить при исполнении радостной задачи вбивания архиважной чепухи в мозги общественности…
Я оглядел окрестности, желая, чтобы пошел дождь и облегчил духоту. На сцене уже появились вороны; они будут цинично разглядывать все происходящее с близкого расстояния. К ним не замедлят присоединиться крысы, дикие собаки и желтые муравьи-трупоеды.
Солдат, которому давно следовало умереть, поднял и уронил Руку поверх глаз. Это движение, бывшее для меня не более заметным, чем шевеление мушиной ноги, заставило убраться прочь ворону. От руки разлетелся сноп искр, когда солнечный луч коснулся кольца или браслета. Солдат смахивал на спящего, прикрывающегося рукой, чтобы удержать сон.
«Ну же, парень, — подумал я. — Перевернись, давай! Отвернись от света, раз он так щиплет твои глаза!»
В разговорах моганцев, проходивших подо мной, я не слышал ни одного упоминания о звуке горна. Возможно, каждый считал, что музыка звучала только для него одного.
Мне показалось, что я должен подойти к солдату, пошевелившему рукой, или он будет сниться мне всю оставшуюся жизнь. Я спустился со своего дуба и решительно пошел к дороге. Никакой опасности не наблюдалось. Рыжая белка уже сидела на ветке рядом с дорогой, с любопытством глядя на меня. Я вылез из кустов, свернул налево, к полю битвы, и через несколько минут дошел до него — оно оказалось всего за несколькими поворотами дороги. Вороньи часовые хрипло закаркали мне вслед. Одна из них, отвратительная, с перепачканной красным шеей, разбежалась, пошатываясь, набрала высоту и принялась кружить так низко надо мной, что я почувствовал ее вонь и чуть было не попал под струю ее дерьма.
Первый человек, мимо которого я прошел, был в темно-зеленой форме. Он лежал в придорожной канаве, навзничь. На лице его не было ни тени злости. Его лук оказался короче и тяжелее моего; должно быть, его было трудно согнуть, но легко нести в лесных зарослях. Я мог бы взять его, но у меня появилось какое-то суеверное чувство, что, поступив так, я встану в один ряд со стервятниками. У меня было какое-то нелепое ощущение, будто все эти мертвецы задерживают меня, будто они хотят со мной поговорить. Я прошел мимо солдата, на носу которого сидела огромная бородавка. Перерубленная шея его была так выкручена, что, хотя он лежал на животе, его безжизненные глаза смотрели на меня. Он тоже хотел со мной поговорить, несмотря на мою серую набедренную повязку, — а ведь при жизни он бы толь-. ко велел мне убраться прочь с дороги, пренебрежительно скривив физиономию…
