Следователь разжал кулак, взглянул на изломанную ручку и во внезапном приступе ярости бросил со всей силы осколки в противоположную стену. Коротко вздохнул, успокаиваясь.
- И чтоб я больше вас здесь не видел, - добавил он, обращаясь к закрытой двери, уже обычным своим голосом. После чего снял трубку "вертушки", набрал номер.
- Громушкина, - коротко попросил он, теребя бумаги, лежащие на столе.
На том конце что-то забормотали в ответ, извиняясь. - Уже ушел?... Да нет, не имеет значения. Спасибо не надо. Просто я кое-что хотел ему передать.... Нет ничего существенного, вернется, узнает сам.
И так же бережно положил трубку на рычаги.
Наверное, мне снился кошмар: я проснулся от прикосновения прохладной ладони Тамары Игоревны к моему лбу. Почувствовал липкий пот, стекающий по вискам, капающий на подушку, странную дрожь и тяжесть во всем теле. И в полумраке спальни, размытое предутренними красками лицо, склонившееся надо мною с выражением искреннего беспокойства.
- Ты кричал, - прошептала она, не отнимая руки ото лба. - Тебе снилось что-то нехорошее.
- Должно быть, - покорно согласился я, всматриваясь в самую глубину ее встревоженных глаз. - Теперь все уже прошло.
- Ты уверен? Знаешь....
- Да, да, - я поспешил уверить Тамару Игоревну, что со мной и в самом деле все в порядке. И добавил: - Спи.
Она послушалась, и так, прижавшись ко мне, свернувшись клубком, как котенок, задремала на моем плече. А я смотрел в потолок, разглядывал светлеющие с каждой минутой узоры на обоях и молочный свет предутреннего часа, струящийся в едва зашторенное окно.
Небосклон был закрыт тучами, солнце взошло так незаметно, что только по часам можно было определить наступление утра. Я лежал без движения и ждал. Тамара Игоревна мирно спала на моем плече, мне хотелось повернуться: спина затекла, не будить ее не хотелось, и я продолжал лежать и разглядывать потолок, стараясь ни о чем не думать, хотя бы сейчас, в эти безмятежные утренние часы. Постараться не думать, забыть и забыться сном, пусть недолгим, но освежающим, дарующим надежду на решение всех и всяких проблем с пробуждением, когда организм полон сил и энергии, когда хочется действовать и совершать поступки.
Около семи, должно быть, я заснул и проснулся довольно поздно; все тело ломило; когда я повернулся и открыл глаза, то увидел, что Тамара Игоревна уже проснулась и встала. Теперь она не уходила к себе под утро, теперь все было иначе.
Я смотрел на нее и молчал. Молчала и она, видя, что я проснулся и чего-то жду, не то от нее, не то от себя самого. Молчание это было мягким, бархатистым, неощутимым, лишь неприметное ожидание первой произнесенной вслух фразы вносило легкую ноту диссонанса.
Так получилось, что Тамара Игоревна заговорила первой, она спросила, как я проспал остаток ночи, я отшутился какой-то глупой и никчемной фразой и бархатистое молчание, томная интимность его, протянувшаяся от нее ко мне, тут же исчезла, растворяясь в неверном свете наступившего дня.
Я хотел сказать, но не знал, как; с чего начать и чем кончить. Говорить мне было надо, просто необходимо, в самом деле, лучше сейчас, более подходящего времени, наверное, и не найти. Конечно, она догадывалась, что со мной не все ладно, что во мне произошла какая-то перемена, для нее перемена, ибо все изменения в наших отношениях, почти все, я хотел сказать, касались только ее, но не только ее бесконечно волновали и мучили.
Мы были знакомы уже больше двух недель, одиннадцать дней я живу у Тамары Игоревны в доме, пользуясь всеми благами гостя-любовника; Наташа попросту перестала обращать внимание на нашу связь. Наверное, мне следует сказать, на поведение матери, на ее выражение лица, когда она мгновенно оборачивалась при моем появлении, на щеках играл румянец, а губы невольно складывались в чарующую улыбку, на жесты, которыми она во время наших бесед старалась подчеркнуть недвусмысленность нашего положения, кажущегося ей достоянием лишь нас одних, на слова, фразы, которые она обращала ко мне, на те легкие прикосновения тонкими пальцами к руке во время беседы, на то многое, чего я был удостоен как лицо, взволновавшее в Тамаре Игоревне кровь и душу. За прошедшие дни хозяйка дома очень изменилась внутренне и внешне, вернувшись от брезгливого сочувствия, жалкой горечи утраты, к тому, что можно назвать второй личностью, бывшей до поры до времени под спудом вечно носимой маски личности первой. Первые минуты нашего знакомства буквально запали мне в душу, я помню и сейчас их великолепно со всеми подробностями, во всех нюансах: выражение лица Тамары Игоревны, с которым она приветствовала меня, ее неловкие жесты, приглашение пройти в дом, беспокойный разговор на отвлеченные темы в гостиной, возвращение к автомобилю.... Как все это не похоже на ее нынешнюю, как различны, быть может, небо и земля. Как и она не похожа на образ, свой собственный образ, двухнедельной давности.
Я понимаю, что получил в награду любовь этой женщины как милость, как снисхождение верховного божества. Но за что мне она, награда, только лишь за мое появление вовремя в этом доме, только лишь за то, что я сотворил месяц, нет, уже больше, назад, сделав Тамару Игоревну вдовой. И вернулся к ней потому, что не мог пожелать себе большей дозы адреналина в крови, лучших ощущений, которые пытался создавать в годы своей юности и так и не испытал ни разу в жизни. Конечно, не адреналин решает все, не моя неудачно сложившаяся карьера, если уже на то пошло, то, что я уже задержался против положенного в доме Тамары Игоревны, шеф едва ли простит; дело, мне кажется, в чем-то, о чем я имею очень смутные представления и о чем мне попросту не хочется даже говорить.
Наверное, это следует назвать духовной свободой. Дальше этого понятия мне лучше не заходить, не углубляться в дебри психоанализа, не насиловать себя, пытаясь вызнать, из каких побуждений, каких тайных желаний вырос во мне тот событийный ряд, что привел меня в дом убиенного мной депутата Госдумы и теперь сперва робко, а потом все настойчивей с каждым днем - уже до кошмаров дело дошло - стучит в мое сердце и требует, требует... своего продолжения, наверное, так.
То, что я сорвал с глубин своего подсознания стопорный кран, стало ясно еще тогда, когда я покинул в страшной спешке город и ждал, затаившись, ждал каждый день свежих газет, с болезненным нетерпением разворачивал их и просматривал, держа трясущимися от волнения руками - сегодня или все же, может быть, завтра? - тогда же я понял, что обуздать себя самого будет не так-то просто. Вначале я не хотел лишать себя, будем откровенны, странного удовольствия от ощущения полной свободы, которое должно быть дается смертникам, ожидающим визита палача в ближайшие двадцать четыре часа. Свобода бессмысленных действий, никчемных поступков, безумств, от которых тошно становится прежде самому безумному.
