– Может присядем, господа, – Олег сделал шаг в сторону, пропуская гостей в большую оранжерею.
– Василий Васильевич, тут герр Снегирев меня прошлый раз изволили принимать в чудеснейшем, pardonez moi, виртуальном саду, вернее в парке, с превосходным среднерусским ландшафтом, вам бы определенно понравилось.
– А почему, милейший Лев Николаевич, вы записали нашего уважаемого хозяина в немцы? – Розанов недоуменно приподнял брови.
– А потому, Василий Васильевич, что сам герр Снегирев в некотором роде отрекся от своего полученного крещением православного имени и добровольно записался в пруссаки, присвоив себе их имя, вроде Ольгиса Фогеля.
– Это действительно соответствует? – Розанов с нескрываемым любопытством взглянул на Снегирева.
– Да, господа… – Олег густо покраснел, – это, понимаете…
– Понимаем, – Гумилев перебил заикающегося Снегирева, – мы понимаем, что это вроде компенсации за недополученных в детстве оловянных солдатиков, за недоигранных во дворе казаков-разбойников.
– Вы, любезный Лев Николаевич, опять все на Фройда валите, – заметил Розанов, усаживаясь в садовое кресло из плетеной соломы, – вечно вы, друг мой, увлекаетесь, то Ницше, то Марксом, то Фройдом, прости Господи…
– Марксом не увлекался никогда, если позволите.
– Да ладно вам. Вы же понимаете, я это так…
Гумилев тоже уселся в кресло, и достав из внутреннего кармана серебряный портсигар, закурил тонкую коричневую сигаретку.
– Не желают ли господа коньяку, водки, закусок, чаю? – спросил Олег, продолжая стоять.
– Давайте чаю, – сказал Розанов.
– А я водочки, – нараспев попросил Гумилев, – и икры свежей паюсной, будьте так добры, распорядитесь милейший Олег Владимирович.
Гости приумолкли на минуту, разглядывая пологие склоны поймы реки Пахры, желтеющие осенние березки, желто-красный осинник и кусты бузины, отяжелевшие от ярко-красных гроздей мелкой ягоды, годящейся разве что только для стрельбы из трубочника во время детских игр в войну.
– А знаете что, господа, – Розанов прервал молчанье, когда стюард ловко сервировал чайный садовый столик и удалился в свое неведомое завиртуальное пространство, – знаете, чего не хватает?
– Где? – переспросил Гумилев.
– В этой природе, в этом бесконечно прекрасном парке, господа!
– Чего же, Василий Васильевич?
– Людей! Детей, коровок с пастухом, девушки с лукошком, чтобы по осиннику грибочки собирала… Это как у Поленова есть варианты Московского дворика с курами и без кур… Так вот без кур, картина, извините, проигрывает.
– Вы правы, как всегда, что касается вопросов внешне – эстетических, – сказал Гумилев, мирно закусывая икоркой.
– А-а-а, вы опять…
Между профессорами повисла какая то напряженная только им двоим понятная пауза.
– Так что же наш Олег Владимирович замолчал. Не развлекает нас – стариков?
– Я господа, давно хотел вас спросить… Олег замялся.
– Да что вы, как красна девица, ей богу, – заворчал Гумилев, – как со всем миром воевать, так он герой, а с русскими профессорами, поговорить, так заикается, как студент на экзамене, тот, что шпаргалки в кармане перепутал.
– Я снова насчет пассионарности.
– И что же, – ну! – как бы подталкивая Олега, почти прикрикнул в нетерпении Гумилев.
– Куда она ушла из двухсот миллионного населения? Ведь всегда есть носители пассионарности! А тут – тотальное нежелание…
– Вы прям как истый немец, все тотальное, да тотальное у вас! – передразнил Олега Гумилев.
– Не придирайтесь, Лев Николаевич, – сдерживая товарища, вмешался Василий Васильевич, – ну продолжайте, про пассионарность, только без немецких слов, не то у нашего уважаемого профессора Гумилева на них отрицательная реакция.
– Я хочу спросить, господа, правильно ли я понимаю, что в отдельные периоды истории, носителями пассионарности могут быть разные социальные группы?
– Ну это вы батенька хотите что бы мы – два профессора, положительно подтвердили ваше сакральное знание, что дважды два – четыре?
– Вы сегодня просто раздражены, Лев Николаевич, пусть молодой человек выскажется,
– Розанов примиряюще остановил напор иронии своего коллеги, – говорите, Олег Владимирович, мы вас боле не станем перебивать, mes parole!
– Так вот, мне кажется, что в девяностые годах двадцатого века в России пассионарность сосредоточилась в массе русского криминалитета… Это как бы явилось следствием проигранной "холодной" войны, когда масса солдат, кои всегда по определению являются пассионариями – не пали на полях сражений, но при поражении страны, остались живы… И тут возник парадокс – если до этого уникального пока еще в истории события -завершения первой в истории "холодной" войны – пассионарии погибали на полях битв, и следственно, побежденные страны не знали проблем криминального коллапса, то тут – впервые, последствия поражения пришлось пережить всем живым и здоровым воинам, которых страна готовила к победе, но не дала им ее.
– И?
– И?
– И воины эти почти все – набросились на свою Родину, обратившись из верных ее солдат в разбойников и грабителей.
– В этом что то есть, – сказал Василий Васильевич, – лениво сползая в кресле и вытягивая скрещенные в лодыжках ноги.
– Это опять что-то из области дважды два, – не унимался Гумилев.
– Да я и не претендую, – слегка обиженно ответил Олег.
– Знаете, что, уважаемый… – подал голос из своего кресла Василий Васильевич. В раздумьи почесывая за ухом и морща лицо в какой то лениво-кошачьей гримасе, свидетельствующей о полной расслабленности и не скованности чувств, он медленно продолжал, – знаете что! Русский народ не выдержал искушения элементарным воровством. И это произошло в весьма неблагоприятный момент при совпадении самых неблагоприятных факторов. Сперва народ выдерживали, словно сусло или дрожжи – в условиях жестко – спартанских, в условиях более чем аскетических, а потом, когда он – народ, и это в середине двадцатого – то века, когда рядом – в соседних странах люди наслаждались всеми мыслимыми и немыслимыми благами, и вот именно тогда пришло искушение. И народ не выдержал его. Вино, золото, виллы, автомобили, женщины, роскошная жизнь, все это стало приоритетом, оттеснив примат социальной справедливости.
– Василий Васильевич, в тэ-о-о-рии, это все правильно, но мне в отличие от вас, пришлось физически пожить при их этом социализме, – перебил Розанова Гумилев, – и я был свидетелем того, как сами носители идеи примата социальной справедливости, как сами жрецы социализма – секретари ихней партии, потихоньку развращались и предавались греху вожделения не коммунизма для всех в неопределенном будущем, а изобилия для себя в реальном настоящем…
