— Панический страх, — сказал Хирург. — Головную боль.
— Понятно, — она вздохнула и отрешённо уставилась в окно, но её внимание тихонько скреблось в душу.
— Вика, — сказал Полковник. — Ты, надеюсь, никуда не торопишься?
— Нет.
— Вот и славненько. Поездка может затянуться на пару часов. Куда поедем? — обратился он к Хирургу.
— В Камыши, потом — Фиолент… куда повезу, туда и поедем.
За окнами проплывали пожелтевшие хрущёвки, белокаменные новострои, украшенные рекламными вывесками; шиферные крыши частных домиков, прикрывающихся буйной зеленью, придорожные шелковицы. Когда «Додж» взобрался на холм, впереди блеснуло море.
Молчание нарушил Полковник:
— Всё тут хорошо: и люди душевные, и дороги широкие, климат, природа, море, но по площади город почти как Москва. Чтобы попасть из района в район, нужно пересекать огромные пустыри. Нерационально. Не понимаю.
— Так уж сложилось. Город всегда был закрытым военным гарнизоном. Строилась воинская часть и рядом — дома для офицеров. Со временем они обрастали магазинами, школами, садиками; прокладывались дороги, троллейбусные линии — получался район. В другом месте другая военная часть становилась районом. Теперь пустоты заполняются новостроями. В городе преобладают центростремительные процессы.
Полковник призадумался и хмыкнул.
Покружив по району, машина свернула на пригородную дорогу и долго ехала сквозь дачный посёлок.
— Камыши, Лётчики, Шевченко — минус, — подытожил Полковник. — Фиолент, похоже, тоже минус. Вика, ты ещё не уснула?
— Пока жива, — донесся её умирающий голос. — Только что-то тошнит. Укачало.
— Потерпи минутку, — сказал Хирург. — Остановлю у обрыва.
— Пустая затея, — Полковник бросал камешки вниз, в бушующее море. — Лучше на рыбалку сходили бы.
Прочёсывание других районов не дало результата. Вика не тревожилась — полулежала на заднем сидении, щёлкая кнопками телефона. Объездив Северную сторону, Хирург отвёз девушку домой и сказал, провожая взглядом:
— И всё-таки он где-то рядом. Прячется, сволочь. Чувствует, что его ищут. Слушай, тебя куда подвезти?
— К гаражу. Нужно ещё кое-куда съездить.
— Будут новости — звони, — прощаясь, Хирург пожал протянутую руку.
«Почему так на душе муторно? — думал он. — Почему так хотелось схватить Полковника за шкирку, затащить в пивнушку… или — на Славикову лодку, и выйти в море? Пусть не время ещё, пусть мы бы не наловили ничего, просто прокатились бы по бухте, рассматривая выстроившиеся рядком военные корабли. Откуда тревога? Что это — возраст? Пора, старина, на пенсию, ты работал сторожевым псом с пятнадцати лет, довольно! Но не отправляют с этой службы на пенсию и не увольняют. Отсюда увольняют только на тот свет».
Дома он растянулся на диване, сцепив руки за головой. Если взятая под опеку девушка выживет, надо будет ею заниматься. Взялся — доводи дело до конца. Подобрал умирающего котёнка, обогрел — всё, ты за него в ответе, потому что подарил заново жизнь. Взвалил на себя обязанности Бога, не жалуйся. Тут не котёнок — человек, не бросать же его, не отступаться в последний момент. Испугался? Сорвался? Запаниковал? Совершил поступок — отвечай. С благих намерений порой слишком строгий спрос. Куда теперь её? Оставить в больнице? Пусть сами выхаживают. Деньги подкидывать иногда. Смотреть, чтоб уход был хороший.
Чужака в городе нет; как это ни цинично, её жизнь потеряла ценность. Шевельнулась совесть, заскребла острыми коготками. Может, девушка умрёт от отёка лёгких? Может, найдутся её родственники? Рано думать о проблемах, которых нет.
И вдруг зазвонил телефон. Хрипловатый голос — Хирург не вспомнил ни имени этой медсестры, ни лица — сказал, что пациентка очнулась. Усевшись в кресло, он почесал переносицу, налил холодной воды и выпил залпом. Умница девочка, значит, не ошибся. Сейчас ехать к ней рано, она немного не в себе. Будет ли она хоть когда-нибудь в себе после того, что случилось? Даже если сохранит разум, даже если снова научится ходить, в её психике останется надлом. Срастётся ли? Или каждый раз, касаясь мужчины, она будет съёживаться, невольно вспоминая ту сволочь? Нужно всё-таки его пристрелить, ой, как нужно!
Свою подопечную Хирург решил навестить утром. «Вот ведь досада, — думал он, поднимаясь в нейрохирургию, поцелуй смерти я вижу, а прогнозировать динамику выздоровления не могу. Стоит ли этой девушке благодарить меня?»
В прошлом году привезли в травматологию парнишку с переломом позвоночника. В аварию попал и кончался уже, да спасли его сотрудники «скорой». Парнишка пролежал полтора месяца и умер, мать не выдержала, в дурдом попала. Тут и встаёт вопрос, что человечней: позволить умереть или спасти? Получается, логичнее и правильнее оборвать такую недо-жизнь. Но если посмотреть с другой стороны, долг каждого врача — спасать, а не лишать жизни. Если он пройдёт мимо умирающего, от совести потом спасения не будет. Выходит, совесть — сродни общественному мнения, и у врачебного альтруизма совсем не альтруистичные корни. Это эгоизм чистой воды: делаем так, как считаем правильным, но о судьбе спасённого не думаем. Не исключено, что он нас проклинать будет. Что нам до того? Мы своё дело сделали, наша совесть чиста.
Под дверью отделения дежурил парнишка в очках — типичный ботаник. Хирург позвонил.
— Сколько можно повторять: часы посещений вечером! — донеслось из-за двери.
— Я не посторонний, — проговорил Хирург.
— Знаем мы вас…
— Лыков из первой хирургии.
Пауза. Щелчок замка. Дверь со скрипом открылась. Краем глаза Хирург следил за ботаником: напрягся, подался вперёд, разочарованно тряхнул нечёсаной гривой.
— Кто вас интересует? — обратился к нему Хирург уже из-за порога.
— Васильева, третья палата. Меня к ней тоже пустят?
— Нет. Если хотите, дождитесь меня с новостями.
Только сейчас Хирург обратил внимание на медсестру: полная женщина пенсионного возраста, седые волосы выбиваются из-под мятого чепца-таблетки, в глазах — вселенская скорбь. Вот и прошла жизнь, говорили эти глаза, пролетела мимо, цветастая, яркая, как свадебный кортеж, а я и не заметила; сигналит сейчас кому-то вдалеке, манит недосягаемым, но не догнать и даже не взглянуть со стороны.
— Вам кого? — буркнула она.
— Как вас зовут? — поинтересовался Хирург на ходу.
— Людмила, — проговорила она неуверенно. — А вы — Эдуард Евгенич? Тот самый? Так это я вам звонила?
— Мне, — сказал он и вошёл в палату.
Лицо девушки было беловато-голубым, как больничные простыни. Фиолетовые «очки», левая половина лица тёмная, припухшая, губы потрескались. Тонкие руки лежали неподвижно. Он подошёл ближе, чтобы девушка могла его видеть, и проговорил:
