А там, далеко, далеко, у маленького голубого озера изящно мелькают между морщинистыми стволами высоких финиковых пальм женские фигуры: это час обычного ежедневного сбора плодов; веселые и грациозные, они движутся, колебля ветви пальм и напевая священные гимны. Ветер аккомпанирует шелестом листьев их гармоничным голосам, и цветы, которыми они украсили себя, выделяются на их белых телах резкими, почти грубыми красками. Солнце, просвечивая через густую завесу листвы, играет там и сям по траве золотистыми бликами…. и вот вдруг предо мной вырисовывается головка, очаровательная головка! Да, я ее знаю… Да, впрочем, они все тут. Хрисанф, Иллонэ, Каллиста… все? Увы! Нет. Одной недостает; больше уже никогда, никогда не будет она помогать подругам в ежедневном сборе плодов; и в аллее Некрополя не будет мелькать тело женщины, прислушивающейся к голосам мертвых.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Ну, майор, что вы скажете теперь?
Кто-то снова вошел в каюту: это те самые, что только что были здесь.
— Да это рекомендательное письмо к губернатору Бермудского архипелага, а особенно этот конверт с адресом: г-ну Франсуа Витерб, 12б улица Томи, Париж, если только…
— Если только этот человек действительно Витерб…
— Однако?
— Может статься все-таки, что это не он; предположим, ну просто предположим, скажу я, что какому-нибудь пассажиру или матросу с «Минотавра» после крушения судна удалось вскарабкаться на блуждающий по океану гидроплан…
— Это возможно! Ах, если бы этот несчастный мог отвечать или хотя бы понимать, что мы говорим.
— Ниоткуда и не видно, что он не понимает.
— Это верно.
Один из них наклонился ко мне и спросил меня медленно и отчетливо:
— Кто вы? Как вас зовут? Вы француз?
Я хотел ответить, мысленно я произносил слова, но губы мои не повиновались моей воле.
— Вы не Витерб ли, французский авиатор Франсуа Витерб?
— Да!
Этот возглас вырвался хрипло, странно, но отчетливо из глубины моего существа. Настала ночь, но в темноте я продолжал видеть призраки таинственного, и они меня все более и более беспокоили по мере того, как я погружался в бессознательность.
Что это? Я грежу? Это происходит в безымянной стране, в мрак которой я погружаюсь. Видны на берегу силуэты людей… Эти силуэты я, кажется, видел уже и прежде…
— Где я?
Становится жарко, тяжко и душно. Я слышу разговор, слышу резкий свисток; это возврат к жизни с истомленной, невероятно усталой душой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И теперь наступил час, таинственный час, когда меркнет и исчезает все земное. Ах! Если бы смерть пришла скорее…
Из всего, что я оставляю на земле, лишь одна аллея, окаймленная погребальными памятниками, неотступно стоит перед моими глазами, та аллея, где некогда легкой поступью медленно шла странная женщина с волосами, украшенными неведомыми цветами…
Витерб замолк и, склонившись на подушки своей истомленной головой, лежал без движения с полузакрытыми глазами.
Мы слушали его фантастический рассказ, не прерывая его; мы были настолько захвачены им, что утратили всякое представление о времени.
Через открытые окна проникал молочно-белый свет раннего утра, бросая голубоватые отсветы на предметы; над водой поднимался сырой туман; облачный горизонт казался унылым.
Мы с Брессолем переглянулись; я прочитал в глазах моего друга то, что он, вероятно, прочел в моих: несказанное удивление и в то же время величайшее недоумение. Тем не менее мы не обменялись ни словом по поводу наших впечатлений; одновременно мы оба склонились к Витербу.
Он лежал так неподвижно, что мы встревожились. Он был чрезвычайно бледен; под обесцвеченной кожей отчетливо выступали скулы, его короткое дыхание перешло почти в прерывистый свист; на его высоком лбу мыслителя блестело несколько капелек пота. Я взял его руку. Она была холодна; пульс был так слаб, что я едва мог его нащупать.
Это состояние депрессии ужаснуло меня; вполголоса я сказал Брессолю:
— Поищи врача или санитара; может быть, ему следует впрыснуть камфару.
Я говорил очень тихо, но Франсуа все-таки услышал мои слова и прошептал с усилием, удерживая руку Брессоля:
— Нет, мои друзья, не надо; оставайтесь со мной; врач придет слишком поздно: я умираю.
Мы наклонились к нему; он протянул руку каждому из нас; мы ощущали последние конвульсивные движения его пальцев; голова его запрокинулась; короткий хрип… и все было кончено…
Страдальческое выражение внезапно исчезло с его лица и сменилось покойной улыбкой; Франсуа Витерб умер в сладостном упоении своими грезами, этими странными гомеровскими грезами, которые он только что рисовал перед нами; в этот момент мы могли их причислить только к фантастическим рассказам, настолько они казались нам несовместимыми с реальностью.
Рассвело. Комнату заливал белый приятный свет, ясно обрисовывая контуры предметов. Брессоль погасил электрическую лампу, и в апофеозе рождающегося дня Франсуа Витерб предстал перед нами в своей поразительной красоте, уподобляясь мраморным изваяниям. Этот профиль юного Антиноя, отчеканенный страданиями, напоминал величественную красоту античных медалей. Его тонкие, изогнутые, сжатые губы одновременно выражали волю и презрение, и казалось, что с них готово слететь имя женщины, которой отдал он всю привязанность и любовь, внушенную ему тенями героев Эллады.
Благоговейно закрыли мы глаза, в которых еще отражалась морская лазурь, и в глубине его уже мутневших зрачков, казалось, еще можно было найти образ аллеи, окаймленной могильными памятниками, к которой так влекли его последние мысли.
Мы восстановили по памяти рассказ, пользуясь заметками, которые всю ночь набрасывал Брессоль в своей книжке во время повествования Витерба о своих странных приключениях.
И, разумеется, много раз во время нашей работы приходили нам на память слова нашего друга: «Вы будете нуждаться в этих записях, чтобы не пытаться после моей смерти убедить себя, что вам только пригрезилось то, что я вам рассказал».
Теперь, согласно воле покойного, мы доводим до всеобщего сведения эту фантастическую историю. Предварительно мы расспросили многих выдающихся членов географического общества о Саргассовом море.
Их ответ можно резюмировать следующим образом: эта часть Атлантического океана еще мало исследована, хотя она во многих местах доступна для кораблей; вместе с тем допустимы предположения, что в некоторых своих областях море водорослей совершенно непроходимо. Один из наших выдающихся океанографов уверял нас даже, что имеются превышающие всю поверхность Франции пространства, которые не пересекал ни один мореплаватель; ничто не противоречит, таким образом, возможности существования неизвестного острова с небольшим рельефом в центре одной из таких областей.
