— Прекрасный дружный коллектив, я счастлива, что в него влилась.
Такое заявление тетя Нина делала частенько. Это значило, что ей нравится работать в папином отделе. Но Алексей Юрьевич пожевал с сомнением губами:
— Прекрасный-то он, конечно, прекрасный, а вот Лидушу проморгали… Конечно, она все решила сама; сама, как говорится, большая. А все-таки кто-то должен же нести…
Он разволновался и бормотал невнятно, но я понял, что он хотел сказать. Он намекал, что за Лидией почему-то должны были следить, причем делать это надо было не кому-нибудь, а людям из папиного отдела, а раз «проморгали» — не уследили, то кто-то из них, может быть, даже папа должен теперь за это ответить.
Нина Александровна лишь вздохнула.
— Я, Алексей Юрьевич, в вашем институте тогда еще не работала. Но насколько мне известно, тогда как раз… то есть, если наука потребует…
Она высказывалась в этом роде долго, а я, конечно, стал изо всех сил прислушиваться, но считает ли она, что кто-то должен отвечать за Лидию, или не считает — понять из ее слов было невозможно.
— Вот-вот! Вы очень правы! — радостно перебил вдруг заместитель директора. — Ведь, по существу, не виноват никто. Все терзаются — такое несчастье! Но может же быть несчастье, в котором некого винить?!
Видимо, он понял собеседницу так, как ему хотелось понять.
А она, довольная, что узнала, чего именно ему хотелось, радостно поддакнула:
— Может! Лидия Федотовна сама, по собственной инициативе направила на себя луч. Ради науки. И обвинять тут кого-то просто глупо!
Теперь она высказывалась решительно и определенно — поразительно, до чего умеет подлаживаться!.. Но зато я узнал очень важное: Лидия работала когда-то в папином институте и побывала под лучом, как и я!..
Только вот можно ли заболеть от луча? Тут Нина Александровна что-то, наверное, путала: я же вот ничего — здоров… А саму-то Лидию, наоборот, этим лучом даже лечат… Или бывает так, что заболел от луча и лечение — все тем же лучом?
Между тем Нина Александровна вся так и подпрыгивала:
— Я уверена, с Лидией все будет хорошо. Надо лишь не жалеть труда… Вот, например, эти мои соки…
Она выразительно кивнула на свою поклажу. И это было не очень-то честно. Ведь на самом деле соки для Лидии готовила бабушка Сафронова из нашего седьмого двора — папина лаборатория ей что-то за это платила… Но заместитель директора наивно восхитился:
— Прекрасный вы человек!
Что за привычка болтать в трамвае? Пока трамвай шел, лязг хоть заглушал их голоса. Но на остановках…
— У нас всегда кто в отпуске, кто в командировке, у кого, понимаете ли, дети трудные, — сообщала тетя Нина. — Так что пришлось нынче поднапрячься и сделать фактически самой целую работу, знаете, по токалогии парамедии…
— Так это вы?.. Такое огромное дело?.. Еще бы, знаю. Работа отличная! — замдиректора в восторге закивал лысой головой.
Я же просто обалдел: это надо же так врать! Папа сто раз говорил маме, что делает эту самую токалогию тетя Инга… Нет, я не мог этого так оставить. И, тронув замдиректора за плечо, сказал:
— Вы только не вздумайте поверить! Работу сделали тетя Инга и немножко дядя Олег. Он ей помогал. Спросите кого хотите.
Если бы я всегда жил в этом другом мире, то, возможно, научился бы разоблачать таких вот, как другая тетя Нина… А так у меня вышло довольно глупо: Алексей Юрьевич отодвинулся почти испуганно, рявкнув:
— А вы… ты кто, собственно, будете?
Лицо и шея Нины Александровны пошли красными пятнами, а сама она вскочила и собралась было крикнуть визгливо: "Ах ты хулиган, нахал!.." — но только глянула злобно, а произнесла вдруг мягко-мягко:
— Успокойся, Валечка, успокойся. Ну конечно, тетя Инга и дядя Олег. Ты только успокойся…
Ну и хитра она была! Говорила так, что все сразу подумали: "О! Да это, оказывается, псих! Он не отвечает, наверное, за свои поступки, а она уговаривает, потому что знает — он псих!"
Алексей Юрьевич тоже клюнул на этот маневр и уставился на меня с опасливым выражением… А я… Ну что я мог сказать? Что бы я ни сказал теперь, что бы ни сделал — все подумают: это потому, что он — псих…
Но промолчать я все-таки не мог.
— Я совсем спокоен, Алексей Юрьевич. Просто сказал, чтобы вы знали настоящую правду. И зря вы верите, будто я какой-то дефективный…
А Нина Александровна тем временем сделала заместителю директора знак: видите, мол, какой тяжелый случай? Не стоит его возбуждать и нервировать… И произнесла вслух:
— Ну конечно, Валечка, настоящую правду. Ты только успокойся… Успокойся…
Если бы она до меня тогда дотронулась, я бы, наверное, просто в нее плюнул. Слишком уж чувствовал свое бессилие… Но она предусмотрительно держалась подальше и даже спрятала руки на коленях. Выглядело это престранно: человек произносит ласковые слова, а сам явно сторонится и сидит как столб…
Алексей Юрьевич, заключив из этого, что я псих не простой, а опасный, начал потихоньку отклоняться от меня подальше. Тогда я хмыкнул от нервности и бросил ему:
— Я вас не укушу.
Получилось как будто подтверждение, что я в самом деле могу кусаться.
Алексей Юрьевич вскочил. И женщина, что сидела со мной рядом, вскочила тоже. На нас оглядывались. Вдруг тонкие губы Нины Александровны затрепетали от радости. "Придумала еще какую-нибудь гадость!" — догадался я. И правда. Она потянулась к уху замдиректора:
— А вы его узнаёте?.. Это ведь сын Моторина, Нашего. Да-да. Бедный мальчик!..
На этот раз удар ее метил в папу: вряд ли папе будет приятно, если дирекция станет думать, что сын у него — опасный идиотик… И это было еще не все: она сделала значительное лицо и добавила громким шепотом:
— …А тут еще всем известные моторинские неурядицы… Семейные…
Интересно, что она имела в виду? И надеялась небось, что спутник станет расспрашивать… Но он даже не слушал. Не желая больше находиться возле такого опасного — меня, он быстро сгреб свой портфель и бормотнул:
— Нам выходить… Идемте… идемте же!
Выходить им было не нужно: до больницы оставалось еще остановки три. Нине Александровне пришлось, однако, за ним последовать. Но прежде чем уйти окончательно, она усмехнулась и произнесла громко, чтобы я услышал:
— Знаете, а ведь Лидия Федотовна — первая любовь нашего уважаемого шефа Антона Валентиновича… И в общем, эта любовь не угасла. Да-а-а!..
* * *
Бабушка Сафронова жила почти что в подвале: нижняя часть комнаты — до окна — была фактически под землей, а окно висело прямо над газоном. Мама говорила, что это называется "цокольный этаж" и что прежде так жили многие. Сейчас в наших дворах так жила только одна бабушка Сафронова, да и то потому, что не соглашалась никуда переезжать: у нее были тут дорогие воспоминания. Говорят, прежде у нее был муж и дети. А сейчас — одни только воспоминания. И никто не ходил к ней, кроме почтальонши тети Симы, что приносит пенсию, да соседок по дому, для которых бабушка латала простыни и выжимала соки… Летом бабушка подставляла к своему окну изнутри белую табуретку, тогда табуретка становилась как бы ступенькой, а окошко — дверью. Бабушка Сафронова садилась снаружи перед «дверью» на другую табуретку и шила. Она была сухонькая и почти глухая.
