– Живы? – только и вымолвил он.
– Жив, – выдохнул я.
– И всё сказали?
– И всё сказал.
– Что же будет?
– Не знаю.
– И вы думаете, они поняли?
– Хочется думать, что поняли.
Минут пять мы посидели молча, не задавая друг другу вопросов, как вдруг неизвестно откуда налетел порыв ветра, взлохмативший мне волосы, а с Вернера сорвавший шляпу, застрявшую в чугунных переплётах ограды.
– Гроза, что ли? – спросил он.
– Откуда? – удивился я, посмотрев на девственно-голубое небо.
Вернер оглянулся и замер с открытым ртом, словно что-то застряло у него в горле.
– Что с вами? – бросился я к нему.
– Смотрите… – прошептал он.
Я взглянул и обмер. Дощечка на столбе, предупреждавшая об опасности, повернулась на сто восемьдесят градусов.
– Может быть, ветром сдуло? – предположил Вернер.
– Так ведь она же прибита.
И лишь подойдя к столбу вплотную, мы заметили, что повернулся весь столб, причём странно повернулся – не в земле, по-прежнему прочно утоптанной и твёрдой как камень, a так, словно поворачивали его, держа за основание и скручивая вещество столба, как верёвку. Скрученность древесины была заметна сразу, и доска была прибита к ней уже не параллельно, а перпендикулярно к шоссе.
– Ведьмы шалят, – сказал я.
– Это не ведьмы, – покачал головой Вернер. – Искривилось пространство, а вместе с ним и древесина столба. Это они. Посмотрите: пыльного дымка внизу уже нет.
Он шагнул и упёрся в столб. Шагнул и я, стараясь попасть ногой в знакомое место, куда ступал для того, чтобы попасть в исчезнувший уже коридор. Нога уже ничего не нашла – только пыль…
Вернер позвонил мне поздно вечером:
– Господин Янг?
– Почему так официально, профессор?
– Я вообще не хотел говорить с вами. Помните, я не сказал ни слова по дороге домой…
– Не помню. Ничего не помню, Вернер, кроме счастья, что всё это удалось.
– Убийство вам удалось. Вы убили открытие, Янг. Наука уже ничего не узнает о нём. Никогда. Доказательств нет.
– Лучше не знающая наука, чем знающая и способствующая преступлению. Вспомните Хиросиму, профессор.
– Вы Герострат, Янг.
– Если уж прибегать к сравнениям из древнейших текстов, то я скорее Иосиф из Аримафеи, который с согласия Пилата, подчёркиваю: с со-гла-си-я Пилата, лично снял с креста тело Иисуса.
– Я не давал согласия. Я старался вам помешать.
– А я убедил вас не силой, а логикой.
– Тем, что у меня осталось второе открытие?
– Конечно.
– И его уже нет. Камни потускнели и не светятся. В темноте их уже не отличишь от кусков угля. А на всех микроскопических срезах кристаллическая решётка везде одинакова. Камни мертвы.
Я молчал. Мысль о том, что меня поняли даже вернее и лучше, чем я рассчитывал, кружила голову. Голос Вернера в трубке спросил с раздражением:
– Испугались?
– Ничуть. Может быть, это всего лишь результат ваших исследований?
– Не знаю. Теперь уже не проверишь.
– Почему? Попробую.
– Что?! – вскрикнуло в трубке, но я уже нажал на рычаг.
Услышав гудки, я набрал номер Стона. С ним долго не соединяли, дворецкий что-то твердил о том, что господин уже спит и будить не приказано, но я неумолимо настаивал: разбудите и объясните, что дело не терпит отлагательства, а говорит физик Янг. Так, мол, и передайте.
Наконец сонный голос спросил:
– Какой ещё Янг?
– Тот самый. Не представляйтесь, что не помните.
– Какого дьявола вы меня беспокоите ночью?
– Сейчас узнаете. У вас ещё при себе наши камни?
– Мои, а не наши.
– Ну, ваши. Теперь разницы нет. Какие-то из них вы, наверное, припрятали ещё от Спинелли?
– А почему это интересует вас?
– Сейчас заинтересует и вас. Если они хранятся где-нибудь поблизости, возьмите и рассмотрите их внимательно. И при свете и в темноте.
Голос в трубке уже испуган:
– А что случилось?
– Делайте, что вам говорят. Потом объясню. Трубку не вешайте. Жду.
Стон не возвращался к телефону долго, минут пять или десять. Я жду. И наконец слышу встревоженное и недоуменное:
– Ничего не понимаю…
– Поймёте. Камни потускнели?
– Совершенно. Как бутылочное стекло.
– И в темноте уже не горят?
– Ни искорки.
– Лопнули ваши миллионы, Стон.
Тяжёлое дыхание в трубке и робкий, умоляющий голос:
– Может, вы объясните мне, что случилось?
Я объясняю. Говорю об исследованиях Вернера. О том, что это вообще не алмазы, и не бриллианты, и даже не камни вообще, а живые организмы, элементы своеобразной кристаллоорганики. Сравниваю их, чтобы ему легче было понять, с коралловыми полипами, создающими атоллы и целые острова. Поясняю, что алмазный кокон, где мы побывали, и есть что-то вроде такого острова, созданного классом особых кристаллических существ. О разуме я молчу: всё равно не поймёт да и понимать ему незачем.
– Кто вам разрешил эти исследования?
– Я и не спрашивал ни у кого разрешения. Просто ещё в коконе заподозрил, что они живые.
– Сколько камней вы дали этому профессору?
– Три или четыре, не больше.
В трубке уже ничем не сдерживаемый гневный настрой:
– К моим камням никто не прикасался. Никто. Так почему же они потускнели?
– Потому что потускнели все камни, – терпеливо поясняю я, – все, какие были вынесены с россыпи и где бы они ни находились сейчас – у вас или у ваших компаньонов, в магазинах или у покупателей. Словом, все. Вам понятно? Все.
– Не понятно.
– Поскольку это не алмазы, а частицы живой кристаллической структуры, – опять терпеливо разжёвываю я, – жизнь их, а следовательно, и блеск, и свечение, и бриллиантовая яркость развивались в привычной им среде, с иным химическим составом воздуха, без угарных примесей, вредных газов, даже солнечной радиации, – в среде, где ничто не горит и не тлеет, не гниёт и не разлагается. Попав в нашу, уже достаточно отравленную атмосферу они просто не смогли жить.
– Почему же они скончались одновременно? Может быть, вынесенные позже ещё живут?
– Не думаю.
Мысль Стона делает неожиданный скачок:
– Мои жили почти три месяца. Если сейчас вынести оттуда побольше новых, мы даже при снижении цен проглотим весь ювелирный рынок.
– Не выйдет, – говорю я спокойно.
– Почему?
– Сезам захлопнулся.
– Какой Сезам?
– Вход в гиперпространство у «ведьмина столба» на шоссе.
– Он всегда закрывается и открывается. Зависит от погоды и времени дня.
