Степан ответил, что ясно. Но не все было ясно. Сотни всевозможных вопросов не давали ему покоя: справится ли он с учебой, нужны ли документы и где их взять, где устроиться на квартиру и где можно достать тетради и учебники?
И все же на душе у Степана стало гораздо легче после беседы с парторгом. Большая честь выпала на его долю, но и большая ответственность.
«Будешь учиться плохо — опозоришь колхоз».
На улице Степан столкнулся с Катей. Может быть, потому что он был возбужден, может потому, что завтра уезжал из Алексеевки надолго, он, осмелев, первый подошел к девушке и заговорил с ней. Они пошли вдоль села, к высокому кургану на опушке леса, сели там на огромном замшелом камне и умолкли.
Вечер был на редкость хорошим, не по-осеннему теплым. Из-за горизонта выкатывалась огромная красная луна; по полю блуждали легкие облачка тумана; где-то далеко прозвучал паровозный гудок. И, неизвестно почему, для Степана все вокруг стало таким милым, таким чудесным, что хотелось навсегда вобрать в себя эту прекрасную ночь и пронести ее через всю жизнь. Он робко коснулся Катиной косы, но тотчас же отдернул руку. Девушка укоризненно покачала головой и улыбнулась.
— Рассказывай!
И он рассказывал. Он сам не понимал, откуда у него появилось такое красноречие. Он говорил о виденном, слышанном, прочитанном, иногда переставая различать грань между реальным и фантастическим, между прошедшим и будущим. Он мечтал об антивирусе, — не брауновском, а о настоящем, безотказном препарате для борьбы за человеческую жизнь.
— Ты представь себе, — горячо говорил Степан. — Вокруг нас все кажется таким хорошим, чистым, а вездемикробы. Тысячи страшных микробов!.. Так вот, если пустить сюда несколько живых частиц антивируса, они нападут на микробов, начнут их разрушать, а сами будут размножаться. Так за день-два всех микробов подчистую… И никаких тебе болезней на земле! Думаешь, не выйдет? Выйдет! Наука в нашей стране такая, что все сможет!
Но Катя и не думала оспаривать. Все было таким интересным, таким загадочно-прекрасным… Но не хотелось связывать светлое с печальным — о микробах думалось отвлеченно, и представить себе, что человека на каждом шагу подстерегает опасность, — и трудно было, и не хотелось.
Она придвинулась ближе:
— Выйдет, Степа! Верю!
Он умолк, взволнованный, и благодарно посмотрел на нее. Неожиданно для себя он нашел в Кате поддержку, внимание, особенную теплоту. Он сожалел, что такой вечер не случился раньше, — сожалел, не зная, что ранее это было бы невозможно, что нужен большой подъем светлых человеческих чувств, чтобы двое людей стали друг другу близкими и дорогими.
Они проговорили до рассвета и пожалели, что ночь была так коротка.
Степан Рогов уезжал в город на учебу.
Снаряжали его всем колхозом. Митрич отдал свой добротный самодельный чемодан с тремя замочками. Женщины напекли подорожников, председатель выдал заработанные за лето Степаном деньги и все необходимые документы. А добрых пожеланий да полезных советов Степан получил столько, что хватило бы на десятерых.
До станции провожали двое: Митрич и Катя, у которой вдруг нашлись срочные дела в пристанционном селе. Старик был чрезвычайно весел — по случаю торжественного дня он немного подвыпил — и всю дорогу поучал Степана:
— А с профессором не спорь! А то у нас в церковно-приходской был отец божий — тихий да смирный с виду, а если что скажешь насупротив — жизни не даст! Не то, чтобы дрался щуплый был, побаивался, — а пилить — великий мастер!..
Степан и Катя, поотстав от телеги, забыли о старике. Они говорили обо всем и не могли наговориться, им хотелось, чтобы эта дорога была бесконечной.
Вот и станция… Прощальный гудок… Кате вдруг показалось, что она забыла сказать что-то самое главное, от чего зависит ее счастье и деже сама жизнь.
Но она не могла вспомнить, что же именно нужно сказать и только крикнула:
— Степа!.. Пиши!
…А поезд, позванивая буферами, все быстрее и быстрее мчался к городу, в котором Степану Рогову предстояло стать профессором.
Часа два Степан искал нужный ему дом.
Когда Митрич объяснял, как проехать к его дальней родственнице, Степану все было понятно: надо сесть в трамвай номер шесть, сойти на восьмой остановке, спросить Лабазный переулок, а там уже все знают дом Антонины Марковны Карповой, у которой муж жестяник, кривой на один глаз.
Все было просто: сесть в трамвай, доехать до Горбатого моста и там спросить.
Но беда в том, что Лабазного переулка никто не знал, даже милиционер. Он долго смотрел в свою книжечку, водил пальцем по плану города и наконец решительно ответил:
— Такого переулка в нашем городе нет.
И только когда Степан совсем уже отчаялся найти этот таинственный переулок, его обрадовала одна старушка.
— Не Лабазный, сынок, а Гоголевский переулок! Двадцать лет уже как Гоголевский! Пойдем, провожу — нам по пути.
Путь был далекий.
Давно умолкли звонки трамваев и сирены автомобилей; многоэтажные здания сменились небольшими чистенькими домиками; на узеньких тротуарах появились важные козы и хлопотливые куры.
Но вот где-то загудел мощный гудок, и старушка заторопилась.
— Со смены гудок-то, а у меня обед не готов!.. Да вот он, Гоголевский переулок.
Дом Карповых Степан нашел без труда. Это был небольшой уютный домик, без забора, но с новыми воротами, на которых висела табличка: «А. М. и Н. А. Карповы. Прошу звонить». Рядом блестела кнопка звонка.
Степан удивился: ставить звонок на воротах, если нет забора, просто смешно. Но на всякий случай позвонил.
Тотчас в окне мелькнула рыжая голова, и через секунду перед ним вырос паренек с упрямо торчащим хохолком на макушке, весь в желтых веснушках, ростом чуть повыше Степана.
— Позвонил? — улыбнулся он.
— Позвонил.
— Молодец! А то все думают, если забора нет — значит можно напрямик. Ничего, будет и забор. А ты к кому?
Степан назвал.
— А, ну тогда, значит, ко мне. Мама на работе, придет не скоро. Пойдем в дом.
Пока Колька, — так назвал себя паренек, — пытался разобрать каракули Митрича, Степан внимательно осматривал комнату.
Комната напоминала лабораторию — здесь были и радиоприемник, и фонари, и фотоаппараты, и какие-то сложные самодельные машины; у окна зеленовато отсвечивал аквариум с рыбками; на другом столе стояли пробирки, бутылочки с разноцветными жидкостями; у стены виднелся переплетный столик с зашнурованной на нем книгой.
Степан подошел к этажерке — очевидно, тоже самодельной. Книг было множество: Ленин, Сталин, Ломоносов, Бальзак, Жюль Верн… Они стояли аккуратными рядами, но вперемешку: «Три мушкетера» рядом с учебником немецкого языка, «Чапаев» рядом с «Таинственным островом» и дальше — брошюры по электричеству, астрономии, медицине, истории.
