Не способный видеть даже призраки вырванного с корнем прошлого.
Движение фигурки вдоль долины замедлилось. Время остановилось. Вечность, теперь не имеющая конца. Обнаженный, лишенный кожи, лишенный плоти, лишенный костей. Поглощен и интегрирован.
Испытывает покой.
Запишите в бесконечный столбец:
испытывает
Испытывает покой
покой
покой
Крохотное местечко не больше кулака, чрево. Крохотное местечко бесконечного мира в сердце смерзшейся геометрии. Все — усовершенствования, вариации, перестановки, уже исчерпавшие себя; бесконечный доступ к беспредельной энергии, заключенной в самости.
Ты/я/мы — не имеет значения. Видишь?
Видишь. Видья. Всевидение. Око Будды. Чьи-то бесчувственные кальпы. Суета чувств.
Самость сия поглотила. Множество сейчас, покой миновал.
В покое минувшего. Любил женщин, растил детей, прожил долгую жизнь на планете, куда ныне нет возвращения.
Ничто один в покое без минувшего все завершено нет возвращения.
Точка.
Один делает возможным все.
Вижу. Будда, не оставь ученика своего в тенетах.
Глаз сжимается, закрывается, великолепное кровавое пламя затуманивается. Его пронзает белая игла, заметная позади небольшой темной сердцевины.
Небольшой большой не имеет значения без времени
Не уходи. Возьми нас с
Есмь твой отец/мать/еда
любил растил живя тоскуя без возвращения
мой призрак
Рай Орнис, высокий, тощий, похожий на богомола мастер-открыватель врат, улыбнулся. Олми видел множество Раев Орнисов, словно аватар древнего бога. Все мастера слились воедино.
Они находились под прозрачным стеклянным пологом. Лицо Олми овевал тихий прохладный ветерок. Когда он упал, Рай Орнис обернул его спасательным полем и принес безопасный свежий воздух — запасы гермокостюма кончились.
Олми вновь отыскал расплескавшиеся реки памяти и омыл в их водах свои древние стопы. Он сглотнул. Око-брешь навеки затворилось.
— Его больше нет, — сказал Олми.
— Дело сделано, — кивнул Рай Орнис.
— Никому не расскажешь, — вслух подумал Олми.
— Никому не расскажешь.
— Мы крали и ели, чтобы жить. Чтобы рождаться.
Рай Орнис поднес палец к губам. Его лицо, озаренное появившимся на юге светом, было призрачным. На пол-Пути от них скалились огромные зубы, пылавшие ярким электрическим пламенем.
— Кольцевые врата, — сказал открыватель, оглянувшись через плечо. — Расп и Карн, мои ученицы, поработали на славу. Мы выполнили то, зачем сюда прилетели, а заодно спасли Путь. Неплохо, да, сер Олми?
Олми потянулся к открывателю, желая не то обнять его, не то задушить. Рай Орнис отступил.
Олми отвернулся и еще раз сглотнул. Во рту было до боли сухо. Завершать создание кольцевых врат не нужно. Незаконченные врата выполнили свою задачу — привели к закрыванию и втянули в себя последние остатки бреши.
Кольцевые врата стали на глазах сжиматься. Оскал превратился в ухмылку, потом — в спокойную улыбку всеведения, затем сжался в точку, и точка эта растаяла среди далеких дюн.
— Думаю, близняшкам слегка обидно, что им не удастся завершить создание кольцевых врат. Но то, что есть, — чудесно. — В голосе Рая Орниса звучал восторг, мастер затанцевал, выделывая па на черном обсидиане долины. — Теперь они — настоящие мастера! Когда меня осудят, они займут мое место.
Олми склонил голову набок. «Редута» не было.
— А где пирамида? — хрипло спросил он.
— Желание Енох исполнилось, — ответил Рай Орнис и прикрыл глаза ладонью.
Пласс, Енох, альтинг. Пласс видела своего призрака.
Повсюду — к востоку и к западу — остались заброшенные, ненужные горы, уставленные статуями. Не сон, не видение.
Его снова использовали. Ну и ладно. На бесконечный миг, как любой открыватель врат — только больше, — он слился с оком Будды.
«— Бесконечный Шестиединый Узел не одобряет проведение рискованных экспериментов, результаты которых не могут быть документированы или объяснены. Сколько человек было введено в заблуждение?
— Все, в том числе и я.
— И вы по-прежнему утверждаете, что это было сделано ввиду необходимости?
— Совершенно верно. Ввиду крайней необходимости.
— Может ли такая необходимость когда-либо возникнуть вновь? Отвечайте честно, наше доверие к вам исчерпывается!
— Нет, не может.
— Чем вы объясняете ваше утверждение, будто одна вселенная, одна реальность должна для своего рождения подкармливаться другой?
— Я ничего не объясняю. Мы были вынуждены, ют и все.
— Могло ли это привести к негативным последствиям?
— Конечно. В невежестве нашем мы обрекли всех своих предков на жизнь среди необъяснимых присутствий, среди призраков прошлого и будущего. Своего рода послерождение.
— Вы улыбаетесь, мастер-открыватель врат! Возмутительно!.. — Это все, что я могу сделать, серы…
‹…›
— Какое наказание вы избираете для себя за непослушание и самоуверенность?
— Серы Шестиединого! Сию присягу даю вам. Я кладу свой ключ и боле никогда не прикоснусь к нему, и никогда боле не изведаю благодати».
(Из приговора, вынесенного на секретных слушаниях Бесконечного Шестиединого Узла по вопросу о целесообразности открывания врат в Хаос и Порядок.)
Пройдя невесомыми лесами Вальда сквозь вновь отстроенный надеритский квартал Осевого Города, касаясь корней и веток деревьев, то летя, то ползком, сквозь широкое, как река, око своего разума, Олми Ал Шеннен возвратился на Ламаркию, где однажды чуть не умер от старости, и взял оставленный им там сверток, аккуратно упакованный в кусочки тонкой циновки. Сверток сохранили для него его жены и дети, и вот теперь торжественно ему вручили. Было много улыбок и смеха, потом они прощались; последними прощались с Олми сыновья, которых он оставил в тылу оккупантов из чужой земли, из другой жизни.
Когда они все истаяли и исчезли из ока его разума, он развернул сверток и жадно проглотил его сладкое содержимое.
Свою душу.
Порядок и холод, жара и политика. Установление неправильного порядка: злоба, смерть, самоубийство и уничтожение. Я потерял тех, кого любил, расстался с иллюзиями, дошел до последней стадии умственного и физического истощения. По-прежнему преследуют меня в снах огромные, в четыре этажа, серебристые рефрижераторы, недвижимо повисшие в черном вакууме Ледяной Впадины, постоянно работающие мощные дестабилизирующие насосы, бесшумно втягивающие в себя воздух, призрак моей сестры Ро, растворяющийся на глазах, выражение лица Вильяма Пиерса, воочию столкнувшегося с тем, что составляло цель его жизни.
