5
… Однако рядом уже была не Лолита, а другая женщина. В блестящей черной накидке с опущенным на лицо черным капюшоном, из-под которого выбивался случайный локон удивительных сиреневых волос. «Идменк?!» Вместо ответа она протянула хрупкую, прохладную руку и коснулась его разбитого лица. И сразу отступила всякая боль. И, кажется, вернулось то, о чем он забыл и о чем, наверное, не хотел бы и вспоминать. Голова Африканского Носорога, что с каждым ударом запрокидывалась все сильнее и, наверное, могла бы оторваться вовсе и улететь в первые ряды, не упади он на колени — что позволило рефери прыгнуть между бойцами и прервать эту ужасную, убийственную серию ударов… Толчки бессмысленной, звериной ярости в натянутых жилах — сплошной, ничем не разбавленный адреналин вместо крови… Кляксы света под сомкнутыми веками и ни слабой тени боли после каждого соприкосновения с невесомым, неощутимым кулаком противника… И снова грязно-серое, пляшущее на расстоянии удара лицо Носорога со странно скошенными к переносице глазами… Носорог рушится спиной на канаты и, словно камень из катапульты, летит навстречу — рука просто выброшена перед собой, он натыкается на нее подбородком… глаза по-прежнему сведены в кучку… и здесь все заканчивается, и уж тогда-то вся боль мира лавиной обваливается на его расшибленное тело… «Я так не хочу, — пробормотал он плохо повинующимися губами. — Так нельзя. Это мерзко… я сам себе омерзителен». Женщина в накидке улыбнулась — он по-прежнему не видел ее лица, но по каким-то неясным, мельчайшим признакам… отблеск призрачного света на жемчужных зубах… игра теней на высоких скулах… сразу угадал, что она улыбнулась, — и снова ничего не сказала (за ней смутно угадывались еще две фигуры, если верить очертаниям — тоже женские, но они не принимали в происходящем никакого участия, всего лишь стояли так же молча и недвижимо, словно ждали своего часа). Ее рука все еще лежала на его лбу, и он хотел бы, чтобы это длилось вечно, но по щемящей тоске под сердцем, по слезам на щеках, по тому, как ослабевало это целительное, желанное касание, уже понял, что никакое счастье в этом мире, под этими звездами, не длится вечно… И вот она отступила за границу света и растворилась в сумерках, как и не была. «Нет, не уходи, все что угодно, только не это, господи, я не хочу тебя терять!..» Он попытался подняться, чтобы догнать уходящую, вернуть, хотя бы присоединиться к ней — тело не повиновалось. Две другие женщины наконец приблизились к нему, будто желая утешить, умалить значение утраты своей любовью. И хотя он продолжал бороться с собственным бессилием, не собираясь покоряться, вселенская боль, что еще недавно представлялась невыносимой, уже отступала…
Кратов лежал на спине, слабый и беззащитный, как дитя, наконец-то избавившийся от боли и отупения, и с щенячьей влюбленностью взирал на мир. Мрачный Доминик стоял над ним, сложив руки на груди, и жевал огромную сигару. Милое лицо Лолиты исполнено было сочувствия и материнской нежности. «Ничего страшного, — сказала она, бросая косые взгляды на экран нейроскана. — Стукнули по головке. Сильно стукнули. Много раз стукнули. Головушка у нас крепкая, чугунная. Все пройдет…»
Когда вернулся Ахонга, Кратов был практически в форме. Он лежал на столе, свежий, влажный после бассейна, растертый ароматическими маслами, и с любопытством листал красный блокнот.
— Как прошел концерт? — спросил он.
— Это же Озма, — вздохнул Ахонга. — Когда она запела «Finis inundi», десять тысяч рыдало, а еще десять блаженно улыбалось. Лично я и рыдал и улыбался.
— И никого не в состоянии были защитить, — добавил Кратов.
— Надеюсь, что не существует монстра, готового посягнуть на здоровье и благополучие божественной Озмы. Вы можете вообразить кого-то, способного на подобное святотатство?
— Это кто? — Кратов ткнул пальцем в расхристанное, бешеное чудовище, запечатленное безжалостным стилом Ахонги на одной из страничек блокнота.
— Это тоже вы, — кротко сказал тот. — Конец девятого Раунда.
Кратов смущенно хмыкнул.
— Мне не нравится, когда я чего-то не помню, — заметил он, — и уж меньше всего мне нравится то, как я здесь выгляжу.
— Носорог сильно вас ударил. По лицу. А вы как-то говорили, что не выносите этого.
— М-да… — Кратов захлопнул красный блокнот. — Ну их к дьяволу, этих звероподобных ублюдков. Я желаю погрузиться в мир света и любви. Покажите мне свои свежие трофеи.
Конфузливо скалясь, Ахонга протянул ему синий блокнот.
— Где вы учились рисовать? — спросил Кратов.
— Ну, я не всегда был менеджером, — спесиво заявил Ахонга. — У меня приличные родители. Они дали мне хорошее образование. Я изучал не только изобразительные искусства в Академии живописи, но и много музицировал. Верите ли, у меня абсолютный слух… что делает меня особенно восприимчивым к голосу Озмы. А когда выступают эти новомодные засранцы, — добавил он с неожиданным остервенением, — у меня кожа сыпью покрывается! Озма — это… это нечто святое.
— Красивая девушка, — вежливо сказал Кратов.
— Это она и есть.
— Я представлял ее иначе…
— Ну, в прошлом году она была пышнокудрой брюнеткой восточного типа. А нынче это златовласая фея. — Ахонга помолчал. По его испятнаному дикарской татуировкой лицу блуждало выражение чистого блаженства. — Она имеет право быть кем угодно…
— А это кто?
— Дредноут-Джексон, вы его не знаете. Он работает со мной в охранном бизнесе. Тоже, изволите видеть, ревет, подлец! А ведь росту в нем добрых восемь футов и весу, как в упитанной горилле!..
— Вот этот, я вижу, не ревет.
— Меня тоже поразило его самообладание. Странный тип. Лицо необычное, глаза желтые, как у персидского кота… Но знаете, доктор Кратов, мне показалось, что внутренне он рыдает. Не глазами — всем существом. А глазами просто не умеет. Не научили… не то, что нас с вами. Увы, я не смог передать это его состояние своей жалкой рукой.
— Можно мне взять ваш блокнот?
— Зачем?! — изумился Ахонга.
— Хочу показать друзьям. Среди них есть истинные ценители.
Ахонга иронически сощурился:
— А не помогут ли они мне устроить персональную выставку в Академическом манеже?
Обычно благодушный и всем ласково улыбающийся, Понтефракт выглядел на сей раз крайне озабоченным. И его можно было понять.
— Все изменилось, — сказал он мрачно. — И мы уже не можем пребывать в прежнем расслабленном состоянии, уповая, что опасность рассосется сама собой.
— Не следует сгущать краски, — проговорил Грозоездник. — Но ни к чему и разбавлять их розовым. Еще ничего не случилось.
