Тут же постучали в дверь. «Так. Интересно, кто теперь?»
В дверях появился штурман Тимохин.
– Юрис Якобович. Я говорил с Кимом. Мы прекрасно понимаем, что одному из нас надо остаться, а другому лететь, чтобы прокладывать курс для бота…
– Можете лететь оба, я придумал вариант, как управиться.
– Но мы оба хотим остаться! – Тимохин хотел было изложить суть спора, не касаясь личных мотивов, но сообразил, что так не получится, – и замолчал.
– Николай Александрович, я так понял, сами вы не можете решить и хотите, чтобы я это сделал за вас? И Ким тоже этого хочет?
– Ким? Не знаю. Думаю, он улетит только по прямому приказу.
Альтманис задумался (при этом у него смешно поджались кверху губы). А потом сказал:
– Так. Останется Ким.
– Почему? – вскинулся Тимохин.
– Могу сказать. Потому что Казарян не любит работать с вами, предпочитает его. А это очень важно.
– И это – единственная причина?
– Нет, не единственная. Но решающая.
– А какие еще – пусть не решающие?
Альтманис помедлил.
– Все второстепенные причины перечислять не стоит. А одну назову: я тоже предпочитаю работать с Кимом. Как специалист вы вполне на уровне, даже способнее, ярче Кима. Но он мне симпатичнее как человек. А когда речь идет о спутнике и близком сотруднике на много лет, личные симпатии играют роль. Тем более в маленьком коллективе.
Тимохин стоял вытянувшись, глядя в угол, красный и злой. А Альтманис думал: «Поможет ли эта оплеуха? Поймет ли он ее как нужно? Или озлобится? Что ж, через восемь лет узнаю. Может быть».
– Вот так, Николай. Чтобы прекратить ваши сомнения и муки, официально приказываю вам принять пост штурмана сверхсветового корабля. Прошу использовать свободное время для проверки и подготовки штурманского обеспечения полета. Соответствующий приказ в письменном виде будет вам выдан на руки… Кстати, есть у меня смутные подозрения, что в сверхсветовом режиме траектории будут странными. Подумайте. Придет в голову какая-то мысль – зайдите, обсудим.
Тимохин не сказал ни слова. Повернулся и вышел, крепко хлопнув дверью. Капитан некоторое время смотрел вслед, а потом вызвал рубку управления. На экране появилось лицо Кима.
– Слушаю вас, сотрудник капитан.
– Только что у меня был Тимохин. Он изложил существо вашего спора и просил решить за вас. Я назначил его штурманом сверхсветового корабля. Вы остаетесь моим сменщиком.
– Спасибо, Юрис Якобович. Мне очень нужно остаться…
– Я примерно так и думал.
– И поэтому оставили?
– Нет. Будь только это, я не стал бы вмешиваться в ваш спор с Тимохиным. Просто Казарян предпочитает работать с вами.
– Знаешь, Рыжков, а наши все улетают, – сказал Элеонора.
– Разумно. А ты что ж?
– А ты как считаешь, что мне лучше сделать?
– Прости, тут я плохой советчик.
– А все же?
– Что ж, раз ты настаиваешь… Улетай.
– Улететь? И бросить тебя, бедненького, одного?
– Элеонора, радость моя, когда все улетят, ты со своим бурным темпераментом здесь зачахнешь. Ну прикинь – кто останется? Я для тебя интереса не представляю, для Казаряна не представляешь интереса ты. Геологи все летят, Бойченко тоже. Виноградов от этих проблем уже далек. Литвин слишком недавно женился, для него кроме жены никто не существует. Вот Иван – кандидатура. Но только он не останется. Виталик Красовский слишком… воспитан, что ли. Капитан тебе не по зубам. Остаются еще мальчишки-штурманы… Нет, нельзя тебе оставаться, квалификацию потеряешь.
– Ты так говоришь, будто считаешь меня…
– Ага, считаю. Но не порицаю – это у тебя на генетическом уровне, а против генов не попрешь…
– Эх, Рыжков, было бы в тебе чуть больше огня… Куда ты весь делся? Был же парень как парень когда-то. А сейчас – так, рыба. Лещ вяленый.
– Ах, Эллочка…
– Норочка, если можно.
– Миль пардон, Норочка. Как говаривали в старину, не надо скандалов, разойдемся красиво. Меня твои эскапады уже не волнуют, тебя перестало бесить мое равнодушие к ним. Все тихо, спокойно – что нас теперь связывает? Конечно, ты не утратила своей прелести, но я приобрел иммунитет. А что касается «бросить бедненького одного» – потерплю как-нибудь.
– Все-таки придется терпеть? Я думала, ты и не заметишь.
– Ну, Норочка, не надо преувеличивать. Но что поделаешь? У меня есть дело, есть, наконец, собственная работа, я хочу привезти готовую диссертацию. Ты, возможно, не обратила внимания, но последнее время я работал над новой моделью микродеформаций пространства. Знаешь, наклевывается очень интересная штука… Ах, прости, что это я, право…
– Рыжков, я остаюсь.
– Ах, если бы у меня было пенснэ-э, я бы снял его и в замешательстве принялся протирать стекла. Господи, зачем тебе оставаться?
– Ну, скажем, чтобы охранять тебя от посягательств врачихи. Я давно заметила, как она на тебя поглядывает!
– Да ну! Поразительные вещи иногда узнаёшь! А я-то, лопух, зеваю!.. Но в какой мере это тебя волнует?
– Рыжков, а ведь ты меня никогда не понимал! Да ты хоть знаешь, что я тебя люблю?
– Ну как же, как же! Конечно знаю. Вижу…
– Ничего ты не видишь! Потому что ты дурак и вяленый лещ! Но ничего, погоди… Знаешь что? Сыграй мне Моцарта!
Рыжков удивленно пожал плечами и пошел к электриано. «Поразительная женщина! Впрочем, ей ведь еще ни разу не приходилось завоевывать собственного мужа! Интересно, на сколько хватит этой идеи? И за кого она возьмется потом?»
Он открыл клавиатуру и придвинул стул. Но вдруг повернулся.
– Норочка, но ведь тут придется работать, да еще как!
– Рыжков, ты меня удивляешь. Когда это я боялась работы?
«И в самом деле, – подумал Рыжков, – что-что, а работать она умеет. Поразительно, сколь разные таланты сочетаются в этой женщине! Не в том ли и заключается ее прелесть?» Он снова пожал плечами, покачал головой – и опустил руки на клавиши.
В дверь постучали. Альтманис поднял голову.
– Войдите!
Это была Ирина Потоцкая.
– Юрис Якобович, я пришла сказать, что остаюсь. Вы сказали, чтобы каждый решил сам за себя и сказал. Вот я и говорю.
– Благодарю вас, Ира. Правда, я и не сомневался. Потому что вы – славная девушка и добросовестный работник.
– Я хотела объяснить вам свое решение.
«Что ж тут объяснять? – подумал Альтманис. – Если бы ты решила улететь… Совсем как ребенок… Почему, интересно? Может быть, дело в том, что десять лет в экспедиции, на всем готовом, без всяких забот, сохранили в них эту детскую простоту и ясность? Научных проблем им хватало, но не жизненных. А ведь это они старят ум, делают его холодным и изощренным. А мы это называем взрослостью. Вот эта девочка… Смешно – ей тридцать три, а по сути – девчонка. Как будто остановилась в развитии. А может, так и надо, чтобы мы, накапливая знания и умения, сохраняли детскую душу?»
