За свою пока недолгую литературную жизнь она написала больше двух десятков книг и все они были о любви — плотской ли, платонической, но о любви. В полной мере их автор не пережил еще это чувство с его болью пополам (а может и меньше) со счастьем — то ли в силу своей молодости, то ли из опасения потерять свободу, проистекающей из убежденности, что Homo homini сволочь est. Поэтому она без содрогания и без излишней сентиментальности и бережливости копала эту вечную тему. Из-за этого книги выходили, мягко говоря, странноватыми по содержанию и по тем идеям, которые она декларировала и вряд ли кто мог догадаться, что они сочинены нежной и мягкой девушкой. Впрочем они успешно продавались, копировались, запрещались и забывались.
Если мерилом успеха писателя считать тиражи его книг, то Оливия была на коне. Но она отдавала себе отчет в том, что успех и талант вещи суть разные и не очень-то надеялась на литературное «бессмертие». Все признают, что «Илиада» — великое и бессмертное произведение, однако за ним не стоит очередь в библиотеках, да и в книжных магазинах она спокойно пылиться на полках.
Сюжеты помимо ее воли лезли из головы, требуя запечатления на информационных носителях, и это было адской работой. Как женщина она рожала каждую книгу в страшных муках, переписывая написанное по сто раз, бесконечно переделывая повороты сюжета и часами сидя перед пустым экраном и мусоля в тысячный раз неполучающуюся строчку. Это не окупалось никакими гонорарами, никакой славой, никаким бессмертием. Видя мучения Оливии, Кирилл утешал ее тем, что все настоящие писатели испытывают муки творчества и это является своего рода гарантией, что она пишет нечто значительное и, может даже, нетленное. Оливия в свою очередь тут же припоминала ему все его нелестные отзывы о ее книгах и называла подхалимом, в ответ на что Кирилл начинал ругать свой длинный язык, дурной вкус, музыкальную глухоту, политическую слепоту и литературную… м-м-м… э-э-э опять же безвкусицу.
В отместку Кириллу и устав выдумывать, Оливия принялась писать мемуары. Черновое их название было: «Тайная жизнь Оливии Перстейн» (конечно, не ахти, но на первый раз сойдет) и в них она собиралась отразить все интимные подробности своей небогатой биографии. Туда она планировала включить такие главы: «Мой первый поцелуй», «Менархе», «Как я лишилась невинности» и т. п. Написала она их удивительно быстро для себя, на одном дыхании, благо что воспоминания эти были еще свежи и приятны. Риф подстерегал ее на главе «Моя первая книга», где впервые появлялся Кирилл. Она переписала главу семнадцать раз (личный рекорд!), но ей никак не удавалось соблюсти точно рассчитанные пропорции — восемьдесят процентов текста посвящается О. Перстейн и оставшиеся двадцать — второстепенным персонажам. Здесь это соблюдалось с точностью до наоборот. Титаническими усилиями она довела это соотношение до ничейного результата, сквозь слезы с кровью выдирая из главы самые удачные строки и диалоги.
Вивисекция не пошла на пользу книге и она тихо скончалась, а Оливия с некоторым удивлением обнаружила, что пишет роман о журналисте К. Малхонски.
Поначалу она вздохнула с облегчением — писалось не менее легко и интересно, чем ее первые страницы несостоявшейся биографии, но потом Оливия запаниковала, решив, что по уши влюбилась, втрескалась, втюрилась в своего героя. Влюбляться ей не хотелось по двум причинам: во-первых, это отняло бы у нее свободу и спокойствие, а во-вторых, лишило бы ее объективности, надев на нее розовые очки и заставляя пересыпать повествование восхищенными «ох!» и «ах!».
Она тут же завела двух любовников на стороне и было успокоилась, но только до тех пор, когда ей на ум пришла давно известная мысль, что не надо путать любовь и секс.
Другие ее попытки избавится от подозрений в собственной предвзятости были столь же наивны, сколь и безнадежны. В конце-концов она плюнула на все это, называемое свободой, и стала писать как пишется. Рукопись Кириллу Оливия не показывала, решив это сделать тогда, когда все будет написано, отредактировано, одобрено литагентом и сдано в печать и на критику Кирилла можно будет не обращать внимания.
Глава, над которой Оливия сейчас работала, называлась «Загадочное путешествие в Пруссию». Позавчера она сочинила заглавие и прикинула основные эпизоды с тем, что бы на следующий день (то есть — вчера) засесть за распечатку, но это не удалось по объективной причине и сейчас с трудом приходилось с трудом восстанавливать тогдашние мысли.
Итак, загадочное путешествие в Пруссию:
«У доктора Й. Геббельса я читала, что Адольф был очень сентиментальный человеком (естественно, у д-ра Й. Г. она ничего подобного не читала, и, вообще, имела самые смутные представления о его литературном наследии, но кто будет это проверять, а если и будет, то существует такая штука, как авторский вымысел, на которое всегда можно сослаться в ответ на претензии занудливых читателей, хотя, кажется, в число ее поклонников они не входят). Наверное, это и послужило источником (корявое выражение, позже надо будет исправить, а сейчас — вперед, вперед, вперед) известного выражения, что жестокие люди сентиментальны (а разве Кирилл жесток? Конечно, вон он как под орех разделывает своих оппонентов-пацифистов, причем не только на газетных страницах, но и в барах по пьянке. Нет, тут слова не выкинешь — жесток, груб, сентиментален и если бы это было не так, то пришлось бы выкинуть такое хорошее начало главы). По причине сентиментальности мы, наверное, так близко и надолго сошлись (ну вот, ради красного словца пришлось и себя обвинить в том же пороке. Надо как-то выпутываться. Вот так, например:) ведь женщинам это качество присуще имманентно (что это за слово такое, непроизвольно выплывшее из подсознания? Ага, по словарю: и. — нечто, внутренне присущее кому-либо. Молодец, то что нужно, да и образованием блеснула!) без всяких довесков (после „всяких“ надо вставить „малоприятных“), к счастью, и так, к несчастью, характерных для мужчин (ого-го, хорошая шпилька. А ты уверена, что этих довесков у тебя все-таки нет? Это вопрос другой и к тексту отношения не имеет).
Поначалу я не очень обращала внимание на эту черту его характера (на какую — жестокость или сентиментальность? Неужели не понятно? Нет. Х-м-м, действительно, не очень. Ну ладно, дальше все объясниться), хотя в таком человеке она должна сразу бросаться в глаза, как неправильно сыгранная нота гениального концерта, как ученические мазки на полотне Мастера, как цензурные купюры в стихах (неплохо, неплохо, черт возьми), и уже в самом словосочетании „Желтый Тигр“ просится продолжение (нет, не просится, по-моему. Придется вычеркивать и после „стихах“ ставить точку). Но один случай, точнее — прогулка, заставили (?!) меня внимательнее приглядеться к Кириллу и разглядеть в его характере этот диссонанс (заставили, заставили). Это произошло совсем недавно, (когда точно? Ага, вспомнила:) всего лишь месяца назад (и остается только удивляться, что за годы нашего близкого знакомства ты об этом не пронюхала раньше! Это я писать не буду), когда жаркое парижское лето перетекло в очаровательное бабье, особенно замечательное на этих широтах (это я пишу от чистого сердца) — без душных дней под палящим солнцем (без чего еще? Да:), без несметных толп праздношатающихся туристов, беззастенчиво пялящихся на обитателей старого города и удивляясь — как, мол, они могут жить в таком захолустье, вдали от цивилизации (ненавижу этих обормотов!!!), забывая, что Вавилон со своей башней и смешением языков и народов расположен всего лишь в (сколько же это точно будет? Неохота лезть в справочник, да и кого это интересует — проглотят и не подавятся) ста семидесяти трех километрах отсюда, без скуки отпуска (а ты в нем, ха-ха, была когда-нибудь? Интересно было бы побывать и испытать эту „скуку“ на себе) и тревожного ожидания осенней поры со своими дождями, холодом, желтыми листьями и простудой (принимайте „Колдрекс-альфа“ — идеальное средство от гриппа).
