У меня нет слов для собственного осуждения!
Приношу искренние извинения и готов любым способом загладить свою вину, вызванную незаурядным чувством, которое я питаю к своей замечательной жене Аэлите Алексеевне Мелховой.
Инженер Ю. С. Мелхов».
— У меня другая фамилия, — сказала Аэлита, возвращая письмо Юрию Сергеевичу.
— Здесь есть еще одно. Самому Николаю Алексеевичу.
— Я не читаю частной переписки.
— Аэлита! Пойми! — вскочил Юрий Сергеевич, картинно прижимая руки к груди. — Я был ослеплен, ослеплен любовью к тебе. Это была лавина, снежная лавина несообразностей, промахов, ошибок. Мне стыдно вспоминать сцену в суде. Да никем твое место не занято в нашей семье, как я тогда сказал. Я горделиво, именно горделиво солгал, пошел на «святую ложь»! Ложь во имя сохранения твоего уважения ко мне, дабы я не выглядел в твоих глазах жалким и униженным. А главное, пойми, как понял Шекспир Отелло! Это ревность! И наша семья ждет тебя! Вернись! Умоляю тебя!
— Пойдем, — спокойно сказала Аэлита, словно они скучно говорили о прогнозе погоды. — Надо позвать всех с улицы, а то дождь может пойти.
— Конечно, конечно, — суетливо обрадовался Юрий Сергеевич. «Никак пример с Отелло подействовал? До чего же полезны порой классики!» — подумал он, и вслух сказал: — У меня есть зонтик, портативный, складной, из Италии. Ты, наверно, в ФРГ тоже себе такой купила? Я выйду, как бы Алешенька не простудился.
— Я сама сбегаю за ними. Без зонтика.
— Ну вот и хорошо, — удовлетворенно потер руки Юрий Сергеевич. Он даже не думал, что все так просто обойдется.
Вернулась Аэлита, а за нею с шумом ворвались в переднюю и Алеша с Бемсом, потом чинно, чеканя шаг, вошли и Спартак с Остапом.
— Проходите, ребятки, — пригласила их Аэлита.
— Да, да, проходите, друзья мои, нам тут нужно кое-что важное вам сообщить, — суетился Юрий Сергеевич.
Спартак удивленно посмотрел на него, потом перевел взгляд на сестру.
— Есть ситуации, — сказала Аэлита, — когда человек полностью раскрывает себя. Я только что увидела во всей красе Юрия Сергеевича Мелхова, который по чудовищному стечению обстоятельств был когда-то моим мужем. Нет меры, которая измерила бы человеческую мель Мелхова. Я вам, своим друзьям, хочу сказать, что никогда, слышите, никогда не прощу себе своего замужества… Честное слово!
— Из песни слова не выкинешь, — промямлил опешивший Юрий Сергеевич.
— Так нужно выкинуть всю эту песню, мещанскую песнь, с которой шагает по жизни этот обыватель из обывателей.
— Ах так? До тебя не дошли мои слова?
— Напротив. Дошли в полной мере.
— Но сын!.. Он останется моим сыном!
— Надо еще суметь остаться его отцом.
— Ну, сцена уже переходит все допустимые границы! — возмутился побагровевший Мелхов и демонстративно вышел в переднюю.
Там он долго надевал пальто перед зеркалом, ожидая, что его вернут.
Но никто не вышел к нему, даже Бемс.
И взбешенный Юрий Сергеевич выскочил из квартиры, хлопнув входной дверью.
Только тогда в передней появилась Аэлита с тряпкой на палке и вытерла пол.
Глава пятая. ЗЕМЛЯ-КОРМИЛИЦА
В лесу пахло трухлявыми пнями и мокрой прелью. Под густой листвой стоял сумрак. Но когда взору открылась свежая пашня, с нее как бы пахнуло русским простором.
Поле уходило горбом за холм, и казалось, там, у неожиданно близкого окоема, кончается земля. А справа черноту пашни оттенял нежно-розовый вал цветущих яблонь.
Аэлита стояла как зачарованная и вдруг заметила на пашне мольберт, а за ним девушку в берете.
Аэлита, сделав по пашне круг, по-озорному зашла художнице за спину, чтобы заглянуть через ее плечо. Николай Алексеевич, не ускоряя шага, пошел по ее следам.
Когда черноволосая девушка поворачивала голову, Аэлита, стоя позади, видела профиль, словно сошедший с камеи, и приспущенные в нацеленном взгляде ресницы. Но то, что появлялось на холсте, ошеломило Аэлиту.
Перед мольбертом простирался в пышном цвету яблоневый сад, гранича со сказочно-дремучим лесом. А на холсте лес этот горел. Огненный смерч словно перелетал с дерева на дерево. Высокие стволы пылали факелами, дым стелился по траве, и сквозь него просвечивали языки пламени, перебирающиеся по иссохшей траве к очередной зеленой жертве.
— Что же это такое? — в изумлении воскликнула Аэлита.
Художница посмотрела, но не на нее, а на Анисимова.
— Ничего, что мы любуемся? — спросил тот. — Или непосвященным половину работы не показывают?
— Я почти закончила, и работ своих не скрываю, — вежливо ответила художница.
— Но что же это такое? — недоуменно спросил Анисимов. — Ведь никакого лесного пожара нет.
Аэлита давно узнала художницу и догадалась, какой пожар она рисует.
— Томка! Пожар твой дымом глаза застелил. Не узнаешь?
Только теперь художница, словно освободившись от чар мира, в каком только что жила, увидела Аэлиту. Вскочила и бросилась к ней в объятия.
— Это все Спартак, — шептала она ей на ухо. — Их часть тушила лесной пожар. Нашли разбросанные самовоспламеняющиеся пластинки: олень наступит — и сразу трава вспыхнет. Но как он рассказывал! Разве мне воспроизвести?
— Не знаю как вам, а мне лицо жаром опаляет, — заметил Николай Алексеевич.
— Если вам нравится этюд — возьмите.
— Княжеский дар. Не посмею.
— Закон моих предков. Понравилось — твое, — гордо объявила художница. — Я знаю. Ваша дача за лесом. Закончу этюд, и мы принесем.
— Мы? — удивился Анисимов.
— Это же Томка Неидзе, о которой я вам еще в Терсколе рассказывала. Дочь Вахтанга Неидзе. Помните?
— Как же!
— Пойдемте в совхозный сад. Я вам все расскажу.
И Аэлита повлекла Николая Алексеевича за собой.
Дед Тарас ждал гостей.
Маленький, седенький, с серыми висячими усами, пожелтевшими от табака, он сидел ссутулившись на крылечке избушки, курил трубку и, прикрываясь ладонью от солнца, смотрел на приехавших.
— Добрый день, Тарас Григорьевич. Приехали, как обещали, — приветствовал его академик.
— Здравья желаем! Ждем давненько, — отозвался старик.
— Баллон по дороге спустил. Менять пришлось.
— Машина — завсегда машина. Ухода требует. Эгей! Молодцы-тракторцы! Коль с чертями не схожи, покажите рожи!
На окрик деда из кустов появились двое в комбинезонах с множеством карманов и «молний».
— Ты, Остап, давай костром займись, — командовал дед. — Приезжих надо деревенской едой попотчевать. Они там, поди, отвыкли от настоящей-то пищи. Все искусственную потребляют.
