— Откуда я могу знать, — грустно проронил Олед.
— Так вот, я только что вернулся из круиза по Млечному Пути. Начали мы с южной ветви, которая тянется над созвездиями Большого Пса и Ориона. Правда, на самом Млечном Пути здесь не так интересно — созвездие Единорога ничем не примечательно. Для человека, обладающего не слишком острым зрением, Млечный Путь, если смотреть с Земли, предстает здесь как узкий светящийся перешеек. А над созвездием Ориона вообще видна расплывчатая полоса туманного сияния.
— Мне приходилось бывать в этих местах.
— Тогда пропущу второстепенное. Тем более, что самое интересное произошло в созвездии Лебедя. Вблизи одной из звезд Вольфа-Райэ есть любопытная планетка. На ней мне удалось прочувствовать, как Лебедь показывает зубы. Вначале три планетарных дня подряд был буран, и мы даже не смогли взять перевал. Подняться поднялись, но пришлось спускаться на ту же сторону. Ветер ужасный, ничего подобного раньше не видел. Включили защитное поле, а это, сам понимаешь… Как раз перед нами чуть не замерзла группа англичан. Ее спасали дисколетами. Мы находили обломки роллеров, порванные тренги, пустые аль-цилиндры…
А стоило ли так рисковать? — спросил Олед. — Ведь есть гораздо более изящный и эффективный путь.
— Что ты предлагаешь? — насторожился Федр.
— Послать в круиз компьютер, настроенный на твои личностные параметры. Он бы воспроизвел тебя на Млечном Пути. Результат был бы тем же, а риска — никакого.
Федр помрачнел.
— Издеваешься?
— Просто считаю, что надо быть последовательным во всем. Если в общении с близким человеком можно подменить себя компьютером, то почему нельзя это сделать в круизе?
— Я хочу испытать все сам, — запальчиво воскликпул Федр. — В последний день мы шли по настоящей тундре, на Земле такой не осталось, и объедались мороженой ягодой, похожей на бруснику. Разве компьютер ощутит вкус брусники?
— По-твоему, это единственное, чего он не сможет сделать? Кстати, ты ведь никогда не пробовал бруснику. Как же тогда…
— Да, не пробовал, — чуть ли не с ненавистью согласился Федр. — Я имел в виду синтетическую бруснику, но ты же говорил, что по вкусу она неотличима от натуральной.
— Так уверял мой дед.
— Вот видишь! А какой ухой угощали нас таамри — замечательные ребята, если не очень присматриваться, совсем как люди. Мы с ними быстро подружились. В общем, есть о чем вспоминать!
— Рад за тебя, сын.
Федр задумался. Минуту длилось молчание. Потом он сказал едва заметно дрогнувшим голосом;
— Все-таки очень жаль, что ты живешь на другом конце велианы. А ведь как хорошо иметь рядом родного человека, с которым можно посоветоваться, поделиться сокровенным, обратиться за помощью в трудный час…
Олед почувствовал, что ему перехватило горло.
— Мне тоже недостает тебя, сын, — сказал он.
— Они живы? — осторожно поинтересовался Леверрье.
— Как вам сказать… И да и нет, — закашлялся Милютин.
— Бросайте курить, пока не поздно!
— Горбатого могила исправит! Проклятая привычка, не могу избавиться. Да и не хочу, признаться… Так вот, кто же знал, что Федра внезапно пошлют в Межгалактическую экспедицию, которая должна возвратиться через несколько земных столетий!
— А Олед?
— Помните его нашумевшую теорию?
— Что-то припоминаю, — неуверенно проговорил Леверрье. — Бесконечное множество совмещенных в пространстве Вселенных… Галиматья какая-то!
— Не скажите, — покачал головой Милютин. — Олед доказал справедливость своей теории. Эксперимент удался… Счастье, что отец и сын успели обменяться личностными матрицами!
— Вам пришла в голову блестящая мысль — устроить им очную ставку. Но, похоже, они не больно-то ладили между собой?
— Зато теперь, кажется, нашли друг друга…
— В разных Вселенных, — сказал Леверрье.
В жизни каждого человека случаются истории, которые, появись они в романе, дорого обойдутся автору. «Так не бывает!» — вынесет приговор критика. И все же с Плотниковым произошла именно такая история.
При всей своей строгости, в смысле экзаменационных оценок он был либералом; двоек практически не ставил, а просто говорил неподготовившемуся:
— Вы, видимо, нездоровы. Идите, а когда выздоровеете и выучите материал как следует, приходите.
Иногда выздоровление наступало после четвертого или пятого захода. И тогда профессор с удовлетворением выводил в зачетке четверку либо пятерку.
Делать так не полагалось, это было вопиющим нарушением правил. Но Плотников шел на него сознательно, и начальство не придиралось, потому что в конце концов успеваемость получалась высокой, и факультет оказывался в выигрыше.
Ставить тройки профессор ненавидел.
— Если кто-либо из вас получит у меня «удовлетворительно», пусть знает: я его умышленно оскорбил, поставил на нем, как на инженере, крест, считаю, что на большее он не способен.
И большинство предпочитали забрать зачетку и уйти добровольно, чем получить у профессора тройку.
Но не раз бывало, что пятерка, проставленная Плотниковым, оказывалась в зачетной книжке первой, до этого были одни тройки. Такую пятерку он в отличие от большинства коллег ставил без колебаний, даже с откровенным удовольствием. И, как правило, его пятерка открывала дорогу последующим, в чем профессор убеждался на следующей сессии.
Алексей Федорович не был подвержен «комплексу спортивного судьи»: иногда ставил отметку авансом, что особо подчеркивал. Ни разу еще такой аванс не остался непогашенным.
В тот день сдававшая экзамен студентка, что называется, путалась в трех соснах.
— Что с вами, голубушка? — не без сарказма спросил профессор. — Вы же нездоровы… Идите и лечитесь!
— Я на самом деле не совсем здорова, — сказала студентка, вставая. — Неделю с небольшим, как родила сына.
— Вот оно что…
— Виктором назвали, в честь деда.
— Ну, ладно… Ставлю Вите пятерку, — проговорил Плотников, расписываясь в зачетке.
Другой бы на его месте, возможно, поступил так же. Только вот поставил бы скорее всего три балла: как-никак, компромисс. Но Плотников знал, что делает. Мелочность была не в его натуре. А в следующем семестре студентка получила отличную оценку уже вполне заслуженно, ей не хотелось ударить в грязь лицом перед человеком, сотворившим доброе дело…
Прошло двадцать два года. Алексей Федорович давным-давно забыл этот случай. Но в семье студентки он стал легендой. И вот однажды знакомый спросил его:
