— Тебе налить чаю, Матвей?
— Спасибо, Анна Наумовна, — сказал я. — Вы устали, ложитесь, пожалуйста, если что, я сам себе налью.
— Ты очень вежливый мальчик, Мотя, — улыбнулась она одними губами. — Скажи лучше: вы плохо выглядите, вам нужно принять лекарство и проверить давление.
— Давайте я вам померю…
— Спасибо, Мотя, я уже все сделала.
— Наверно, вам действительно лучше лечь, — невыразительным голосом произнес Учитель. — А мы с Матвеем еще поговорим немного. Мы будем говорить тихо и вас не побеспокоим.
Анна Наумовна скользнула по следователю взглядом, коснулась ладонью моей щеки (она часто так делала, когда я уходил, а иногда и когда приходил тоже — это стало ритуалом, я при вы к, а Учитель посмотрел удивленно и приподнял брови) и ушла к себе, оставив дверь чуть приоткрытой — то ли хотела слышать наши голоса, то ли боялась остаться одной в четырех стенах й ночной темноте.
Я прошел на кухню, налил себе чаю из начавшего уже остывать чайника, положил три ложки сахара, нарезал лимон, делал все медленно, говорить с Учителем мне не хотелось, я должен был сначала подумать о том, что услышал от Игоря, уточнить собственные выводы, нужно было подобрать такие слова, чтобы и от правды не слишком отклониться, и мальчика оградить от лишнего интереса полиции, и Ире не дать понять, что случилось на самом деле… на самом деле?
За несколько минут мне так и не удалось придумать ничего путного, и я вернулся с чашкой в гостиную, Сел напротив Учителя, вертевшего в пальцах авторучку, и сказал:
— Наверно, вы ждете, чтобы я признался. Следователь положил ручку на стол.
— Если вы признаетесь в том, что убили Гринберга, — сказал он все тем же тусклым голосом, — то я попрошу вас объяснить, как вы подменили ножи, и почему женщины и ребенок вашего признания не подтверждают, и куда вы дели орудие убийства, хотя из квартиры не выходили. Вы сможете это описать так, чтобы не было противоречий?
— Нет, — сказал я.
— Признание само по себе не является доказательством, — вздохнул Учитель. — Мне столько людей признавались… а потом дело разваливалось… Однажды даже до суда дошло, а там… Нет, я, знаете ли, давно перестал верить признаниям. Если человека припрешь к стенке, если ему некуда деться, потому что все ясно… пора ставить точку… тогда да, этой точкой становится признание обвиняемого. Я ясно выражаюсь?
— Куда яснее, — пробормотал я.
— Значит…
— Признания не будет. Я не убивал Алика. Ира тоже его не убивала. Анна Наумовна — подавно. Никто его не убивал.
Это было правдой. Никто Алика не убил — в нашей реальности.
— Вы не назвали сына, — напомнил следователь.
— Это как бы само собой понятно, разве нет?
— Странно, что вы употребили «как бы», — проговорил Учитель. — Это не из вашего обычного лексикона.
— Да? — Я попытался улыбнуться. — Вы успели изучить мой обычный лексикон?
Учитель скользнул по мне взглядом и уставился на свою уже пустую чашку. Я хотел было спросить, не налить л и ему еще чаю, но промолчал.
— Знаете, — сказал Учитель, — когда-то, до репатриации, я окончил психологический факультет Московского университета. Но чистая психология меня не очень привлекала, а распределения в вузах к тому времени уже отменили, и я записался на курсы переводчиков. Это было в конце восьмидесятых…
— Да? — вежливо сказал я. К чему он все это рассказывал? Решил отвлечь мое внимание? От чего?
— А потом, — продолжал следователь, — уже здесь, в Израиле, записался еще на курс журналистики, это был девяносто первый год… Вы приехали позже.
— В девяносто седьмом, — кивнул я.
— Вместе с Гринбергами?
— С разницей в несколько месяцев.
— Собственно, к чему это… Я хочу сказать, что научился разбираться… не столько, может, в деталях и уликах, сколько в характерах и словах, сказанных — и, довольно часто, в том, что не сказано. Понимаете?
Я молчал.
— Вот вы сказали «как бы». Мелочь, как будто, но ни вчера вечером, ни сегодня вы ни разу не вставили в свою речь слов-паразитов, я это заметил. Никаких «значит», «так сказать», этого новомодного «как бы»… Это не ваше. Значит…
— Ничего это не значит, — сердито сказал я.
— Значит, — продолжал Учитель, будто не слышал моей реплики, — вы имели в виду что-то конкретное, употребив это выражение. «Как бы само собой понятно». Не просто понятно, а как бы. Не на самом деле, а якобы.
— Послушайте, — сказал я, — к чему вы клоните?
— И еще, так и не расслышал меня Учитель, — когда вы недавно разговаривали с ребенком в его комнате… Вы тихо говорили, да, но; пару раз повышали голос, и я услышал такие слова: «Ты не должен об этом думать», «ты, только в другом мире»… И еще: «Ты ничего не сделал».
Как он мог это слышать? Я не повышал голоса, во всяком случае, не настолько, чтобы мои слова можно было услышать из гостиной, да еще сидя за этим столом на расстоянии двух метров от двери.
— У меня очень хороший слух, — заметив мое недоумение, сказал Учитель. — Вы не кричали, да, и здесь тоже было не очень тихо, но… Не верите? Хотите, отойдите в тот угол, повернитесь ко мне спиной и скажите что-нибудь — не шепотом, но и не громко, так, чтобы, по вашему мнению, я не смог бы услышать.
— Зачем мне…
— Прошу вас. Мы же разговариваем, и вы должны доверять мне, как я хочу доверять вам.
— Ну-ну, — сказал я, встал, отошел к входной двери, повернулся к следователю спиной и пробормотал себе под нос: — Нашему теляти да волка поймати…
Почему эту фразу? Не знаю, пришло в голову и к тому же догадаться действительно было трудно: слова, которыми я в обычной жизни не пользовался, и к тому же намек…
— Эту поговорку, — сказал за моей спиной Учитель, — вы в школе выучили? Про теленка и волка?
Однако! Действительно отменный слух оказался у блюстителя закона! Может, он и вправду слышал каждое слово, сказанное Игорем и мной? И что понял? Вечная проблема с хорошо слышащими и подслушивающими: главное ведь не слова расслышать, а правильно понять смысл. Год назад я случайно услышал на факультете разговор двух студентов, из которого ясно было, что они задумали убийство преподавателя по фамилии Цидон, типа на самом деле пренеприятнейшего, которому и я в соответствующем настроении подсыпал бы соли в кофе. Но убивать?.. Полдня я раздумывал над тем, что сделать: сообщить о своих подозрениях в полицию или декану, а может, сначала объяснить потенциальным преступникам, что человеческая жизнь — качество величайшей ценности? И ведь ни на секунду не возникло у меня мысли, что я понял разговор неправильно, все слова были сказаны, и даже дата покушения обозначена — «вдень, когда он поедет в Реховот». Конечно, я неправильно понял разговор. Мне стало это ясно на следующее утро, когда эти двое при всех подвалили к Цидону перед началом лекции и начали поздравлять с днем рождения. Каждое сказанное во вчерашнем разговоре слово приобрело новый — правильный! — смысл, и я, устыдившись своих подозрений, поспешил тоже принять участие во всеобщем веселье, хотя думал совершенно о другом.
