Вступление в войну оказалось формальным – просто надо было подтвердить, что президент поддерживает политику северного соседа, с помощью которого он и пришел к власти. Об этом прямо говорил отец, хмуря густые седые брови.
Североамериканцев он по-прежнему не любил.
Мне янки тоже не очень нравились, однако они, в отличие от Кубы, собирались воевать с немцами не только на словах. Из тех же газет я узнал, что вскоре в Европу отправится североамериканский контингент, и понял, что должен любым способом попасть в его ряды.
И я сотворил то, за что меня осудил отец, хотя я не услышал от него ни одного слова упрека, когда сообщил о своем решении. Но его взгляд был красноречивее любых слов. Я знаю: он, Белисарио Батиста Палермо, был мудр и потому не стал отговаривать меня.
Наверное, все-таки понял, что я давно уже стал мужчиной и имею право принимать решения самостоятельно.
В мае 1917-го САСШ ввели на Кубу войска – помочь президенту Менокалю подавить вооруженный мятеж, который подняли противники его власти.
В газетах писали, что североамериканские рейнджеры быстро подавили мятежников, и теперь на Кубе, несмотря на мировую войну, должно наступить процветание и благоденствие… Правда, мой отец считал, что это был никакой не мятеж, а народное восстание против диктатуры, которое было очень жестоко подавлено, и в ближайшие годы ничего хорошего людей не ждет. И правда – до нашего городка доходили слухи, что янки, подавляя мятеж, убивали всех подряд.
Мне хотелось верить, что это только слухи, потому что если это окажется правдой, то я должен возненавидеть янки, потому что они – враги моей несчастной Родины.
Точно такие же враги, какими двадцать пять лет назад были испанцы.
А это означало, что если я совершу задуманное, то окажусь предателем.
Но предателем я быть не хотел и успокаивал свою совесть тем, что Куба и САСШ были сейчас на одной стороне.
В конце июня я наконец уволился с железной дороги и отправился в Гавану, в крепость Эль-Морро, где стоял гарнизон янки.
В Гаване я не заметил сильных разрушений – если не считать нескольких сгоревших халуп рядом с Ведадо. Но у меня создалось ощущение, что жители столицы выглядели напуганными.
И я подумал, что некоторые из слухов могли все-таки быть правдой.
…Мне повезло: когда я явился в крепость и на ломаном английском сказал, что хочу отправиться на войну в Европу, меня сразу провели внутрь, в какое-то мрачное помещение, похожее на средневековый каземат, где я сидел больше часа, листая журналы с не совсем приличными картинками.
Потом ко мне вышел бравый американский офицер. Я быстро отбросил журнал.
Офицер лишь улыбнулся белозубой улыбкой.
Мне повезло: североамериканец не сказал, что я еще слишком мал, что мне надо подрасти… Теперь я понимаю, что он был даже рад, что ему подвернулся зеленый юнец, который добровольно, без принуждения, был готов стать пушечным мясом.
Через неделю я уже находился в североамериканском лагере по подготовке военнослужащих.
Я едва успел съездить домой, попрощаться с родителями.
«Ты только вернись!» – сухо сказал мне отец. А мать, плача, повесила мне на шею защитный амулет.
«Я вернусь!» – спокойно ответил я. Душа моя ликовала, но я сдерживал рвущиеся на волю эмоции, потому что я уже был мужчина и должен был вести себя сдержанно.
В Америке у меня началась настоящая мужская жизнь.
В лагере я был единственным кубинцем, остальные – янки, и поначалу на меня смотрели как на какого-то экзотического зверька. Но потом потеряли ко мне интерес, и меня это вполне устраивало.
С утра до вечера нас гоняли вечно недовольные сержанты, пытаясь сделать из «сброда» настоящих солдат.
За полтора месяца мы научились ходить строем, ползать по-пластунски, отдавать честь офицерам, стоять на посту, стрелять из винтовки и колоть штыком. Было очень трудно – порой я, придя в казарму вечером, валился в кровать и отрубался до утра. Но мне нравилась такая жизнь – настоящая, мужская…
И сердце радостно билось в груди, чувствуя приближение времени, когда нас наконец отправят в Европу, где мы сможем показать врагам все, чему научились…
…Мои ноги, обутые в тесные солдатские сапоги, ступили на берег Франции 9 октября 1917 года…
С того дня прошли два долгих месяца.
Два месяца между жизнью и смертью.
Два месяца в меня стреляли, пытались заколоть, смешать с грязью, но я до сих пор жив.
Даже ни разу не был ранен.
Меня, наверное, берегли какие-то высшие силы, чтобы, когда закончится война, я переступил порог небольшого, но такого родного дома, что стоит на окраине Баньеса, где меня ждут мать и отец.
Я войду в дом и крепко обниму родителей, которых мне так не хватало, пока я был на войне. Они будут плакать – от радости, что боги услышали их молитвы и вернули им сына, живого и почти невредимого, если не считать обожженной души.
Даже отец уронит слезу, хотя он никогда не был сентиментальным.
Так знайте, мои дорогие, – я скоро вернусь.
Обязательно вернусь…
Вечером нам сообщили, что завтра на нас двинутся совсем свежие немецкие части. Вместе с русскими…
Да, случилось так, что Россия, которая начинала войну вместе с Антантой, неожиданно переметнулась на сторону Германии.
Еще в феврале в Петербурге произошла революция, была свергнута монархия, а в конце октября случился новый переворот, к власти пришли какие-то bolsheviki, которые разорвали договор с Антантой и вступили в союз с Германией.
И теперь революционная армия русских – Красная Гвардия – вместе с немцами и австрийцами теснит на всех фронтах англичан, французов и американцев.
И завтра с утра русский вал накатит на нас.
Мы должны продержаться двое суток, пока к нам будет прорываться подкрепление…
…Мы все-таки бросились в контратаку – после двухчасового артиллерийского обстрела, когда в грохоте взрывов не были слышны даже стоны раненых.
Мы – те, кто выжил в этом аду – рванули в атаку, пока враг думал, что мы полностью сломлены.
Мы бросились в атаку, понимая: это наш последний бой.
Нас пытались остановить пулеметным огнем – пулемет на пригорке трещал неустанно, – но мы рвались вперед.
Вокруг меня падали товарищи, но смерть по-прежнему обходила меня стороной.
Наверное, я был на самом деле заговоренный…
Я бежал вперед, на вражеские позиции, в которых прятались от меня немцы и их новые союзники – русские.
Русских узнать было очень просто – у них на голове были островерхие шапки с красными звездами.
Я бежал вперед, и меня переполняла ненависть к врагам, в первую очередь к русским, которые нас предали.
Я знал, что буду к ним беспощаден. Я буду их убивать, даже если они захотят сдаться в плен. Я не буду их жалеть, потому что иуды заслуживают только смерти.
Неожиданно я почувствовал, как правое плечо словно опалило огнем.
Винтовка выпала из ослабевших пальцев…
Нагнувшись, чтобы подобрать оружие, я услышал у самого уха свист пули. И не только услышал, но и ощутил ее раскаленное дыхание.
Смерть снова прошла мимо меня.
Наверное, я и вправду был заговоренный…
Судорожно просунув руку за ворот гимнастерки, я нащупал оберег и крепко сжал. Он был теплый, как материнская ладонь, когда она гладила меня по щеке.
Господи, как давно это было… В детстве, которое я уже успел забыть.
Я спешил расстаться с детством, потому что хотел поскорее стать взрослым, самостоятельным.
«Мама…» – прошептал я.
…и тут что-то ударило меня в грудь…
…как больно…
…почти невозможно дышать…
перед глазами – туман…
…и чья-то тонкая рука касается моего плеча. А надо мной появляется смуглое лицо с приятными чертами.
Мне очень больно, грудь горит так, как будто рядом с сердцем развели костер, – но я узнал девушку, которая склонилась надо мной.
Сильвия… Откуда она здесь?
Сильвия. Моя подружка из Гаваны. С ней я провел последнюю мирную ночь, перед тем как отправиться в Америку.
Она игриво называла меня «любимым солдатиком», хотя я еще не успел надеть военную форму.
Но мне очень нравилось, когда она так говорила… Как и ее бесстыжие поцелуи, которыми она осыпала все мое тело…
Она сказала, что будет меня ждать, хотя мы оба понимали, что это ложь.
Мы были знакомы всего три дня и три ночи.
Но это были такие ночи, которые потом не уходят из памяти никогда.
Нас ничего не связывало, кроме этих ночей, и я знал, что Сильвия не станет меня ждать. Я уйду, а она забудет меня через день – эта девушка была из тех, кто постоянно меняет парней, и не из-за денег, просто она так живет…
И теперь Сильвия грустно смотрела на меня с хмурого зимнего неба, и это было небо Франции, а не Кубы.
…Огонь уже подобрался к сердцу, и оно, чтобы не сгореть, сжалось, и все тело пронзила такая боль, что я закричал…
