class="p1">– Не переживай, дружище, – успокоил он меня, заводя машину. – С этим новомодным твердым топливом для ракет я смогу выжать из моей крошки все двести миль.
– Я бы посоветовал не рисковать понапрасну, – раздался ворчливый голос Эдвина М. Стэнтона. – Разумеется, если безусловный выигрыш не перевешивает риск.
– Кто бы спорил, – откликнулся Мори.
«Фабрика Розена по производству пианино и электроорганов» (формально она именовалась заводом) вряд ли являлась достопримечательностью города Бойсе. С виду это плоское одноэтажное здание, смахивающее на пирог в один слой, с собственной парковкой. Вывеска – с тяжелыми пластиковыми буквами и подсветкой – выглядит очень современно, зато окон немного, только в офисе.
Когда мы подъехали, уже совсем стемнело, и фабрика была закрыта. Пришлось ехать дальше, в жилой район.
– Как вам здесь нравится? – спросил мой компаньон у Эдвина М. Стэнтона.
Робот, всю дорогу сидевший очень прямо на заднем сиденье, немедленно откликнулся:
– Не назовешь приятным местом. Я нахожу довольно безвкусным жить здесь.
– Послушайте, вы! – возмутился я. – Моя семья живет здесь, неподалеку, и я бы попросил…
Я и в самом деле разозлился, услышав, как эта фальшивка критикует настоящих людей, тем более – моего замечательного отца. Я уж не говорю о моем брате, Честере Розене! Среди радиационных мутантов можно было по пальцам пересчитать тех, кто, подобно ему, достиг чего-то в производстве пианино и электроорганов. «Особорожденные» – вот как их называют! Подняться столь высоко при нынешних предрассудках и дискриминации… Ни для кого не секрет, что университет, а следовательно, и большинство приличных профессий для них закрыты.
Честер, Честер… Нашу семью всегда безумно расстраивало, что глаза у него расположены под носом, а рот – как раз там, где полагается быть глазам. Но в этом виноват не он, а те, кто испытывал водородную бомбу в 50–60-х годах. Именно из-за них страдает сегодня Честер и подобные ему. Помню, ребенком я зачитывался книгами о врожденных дефектах – тогда, пару десятилетий назад, эта тема многих волновала. Так вот, там описывались такие случаи, по сравнению с которыми наш Честер – почти нормальный человек. Хуже всего были истории про младенцев, которые просто распадались во чреве, а потом рождались по кусочкам: челюсть, рука, пригоршня зубов, пальцы. Как те пластмассовые детальки, из которых ребятишки склеивают модели самолетов. Беда только в том, что этих несчастных эмбрионов уже было не собрать воедино. Во всем мире не сыскать такого клея, который позволил бы их снова склеить. Лично меня подобные статьи неизменно вгоняли в длительную депрессию.
А еще появлялись новорожденные, сплошь заросшие густыми волосами, как тапочки из шерсти тибетского яка. И те, чья кожа до того пересыхала, что шла глубокими трещинами, как будто они побывали на Солнце. Так что оставим в покое бедного Честера. «Ягуар» остановился у края тротуара напротив нашего дома. В гостиной горел свет – видимо, родители с братом смотрели телевизор.
– Давай пошлем Эдвина М. Стэнтона вперед, – предложил Мори. – Пусть он постучится, а мы понаблюдаем из машины.
– Вряд ли это хорошая мысль, – усомнился я. – Отец за милю признает фальшивку. Еще, чего доброго, спустит его с лестницы, и ты потеряешь свои шесть сотен, или сколько там ты заплатил.
Хотя, скорее всего, затраты спишутся на счет МАСА, подумал я.
– Пожалуй, я рискну, – сказал Мори, придерживая заднюю дверцу, чтоб его протеже мог выйти.
Он снабдил его директивой, довольно нелепой, на мой взгляд:
– Ступай к дому номер тысяча четыреста двадцать девять и позвони в дверь. Когда тебе откроют, произнеси следующую фразу: «Теперь он принадлежит векам» – и жди.
– Что все это означает? – возмутился я. – Какой-то магический пароль, открывающий двери?
– Это знаменитое высказывание Стэнтона, – пояснил Мори, – по поводу смерти Линкольна.
– Теперь он принадлежит векам, – повторял Стэнтон, пересекая тротуар и поднимаясь по ступеням.
– Давай я пока вкратце расскажу тебе, как мы сконструировали Эдвина М. Стэнтона, – предложил мой компаньон. – Как собирали по крупицам всю информацию о нем, а затем готовили и записывали в Калифорнийском университете управляющую перфоленту центральной монады мозга образца.
– Да ты отдаешь себе отчет, что вы делаете, – возмутился я. – Подобным жульничеством ты попросту разрушаешь МАСА! Эта ваша дрянь, у которой мозгов кот наплакал! И зачем я только с тобой связался?
– Тише, – прервал меня Мори, так как Стэнтон уже звонил в дверь.
Открыл ему мой отец. Я видел его в дверях – домашние брюки, шлепанцы и новенький халат, подаренный мною на Рождество. Зрелище было достаточно внушительное, и Стэнтон, уже начавший заготовленную фразу, дал задний ход. В конце концов он пробормотал:
– Сэр, я имею честь знать вашего сына Луиса.
– О да, – кивнул отец. – Он сейчас в Санта-Монике.
Очевидно, название было незнакомо Эдвину М. Стэнтону, он умолк и застыл в растерянности. Рядом со мной чертыхнулся Мори, меня же эта ситуация безумно смешила. Вот он, его симулякр, стоит на крыльце, как неопытный коммивояжер, не умеющий подобрать слова.
Однако, надо признать, картина была замечательная: два пожилых джентльмена, стоящие друг перед другом. Стэнтон, в своей старомодной одежде и с раздвоенной бородкой, выглядел не намного старше моего отца. Два патриарха в синагоге, подумалось мне. Наконец отец вспомнил о приличиях:
– Не желаете зайти?
Он отступил в сторону, и симулякр проследовал внутрь. Дверь захлопнулась. Освещенная лужайка перед домом опустела.
– Ну, что скажешь? – усмехнулся я.
Мори промолчал. Мы прошли в дом и застали там следующую мизансцену: мама и Честер смотрели телевизор. Стэнтон, чинно сложив руки на коленях, сидел на диване в гостиной и беседовал с моим отцом.
– Папа, – обратился я к нему, – ты попусту тратишь время, разговаривая с этой штукой. Знаешь, что это? Примитивная машина, вещь, на которую наш Мори выкинул шестьсот баксов.
Оба – и мой отец, и Стэнтон – умолкли и уставились на меня.
– Ты имеешь в виду этого почтенного джентльмена? – спросил отец, закипая праведным гневом. Он нахмурился и громко, отчетливо произнес: – Запомни, Луис, человек – слабый тростник, самая хрупкая вещь в природе. Чтобы погубить его, вовсе не требуется мощи всей вселенной, подчас достаточно одной капли воды. Но, черт побери, это мыслящий тростник!
Отец все больше заводился. Ткнув в меня указующим перстом, он прорычал:
– И если весь мир вознамерится сокрушить человека, знаешь, что произойдет? Ты знаешь? Человек проявит еще большее благородство! – Он резко стукнул по ручке кресла. – А знаешь почему, mein Kind? [1] Потому что ему известно: рано или поздно он умрет. И я тебе скажу еще одну вещь: у человека перед этой чертовой вселенной есть преимущество – понимание того, что происходит! Именно в этом – наше главное достоинство, – закончил отец, немного успокоившись. – Я хочу сказать: человек слаб, ему отведено мало места и пространства. Но зато Господь Бог даровал ему мозги, которые он может применять. Так кого же ты здесь назвал вещью? Это не вещь, это ein Mensch. Человек!
– Послушайте, я хочу рассказать вам одну шутку. – И отец принялся рассказывать какую-то длинную шутку, наполовину на английском, наполовину на идише. Когда он закончил, все улыбнулись, хотя Эдвин М. Стэнтон, на мой взгляд, – несколько натянуто.
Я постарался припомнить, что же мне доводилось читать о нашем госте. В памяти всплывали отрывочные сведения из времен Гражданской войны и периода реорганизации Юга. Эдвин М. Стэнтон был достаточно резким парнем, особенно в пору его вражды с Эндрю Джонсоном, когда пытался
