серьёзный и тихий голос.
— Только не говори Кэти, — сказал он. — Когда я был твоего возраста, я хотел уехать в Дублин и стать музыкантом.
Я подумала о пыльной гитаре в гостиной. Я знала, что он умел играть на ней, и, наверное, даже видела, как он играл, но никак не могла воскресить в своей памяти образ отца с гитарой в руках. Я всегда удивлялась, зачем она нам нужна, когда никто в доме ею не пользуется, просто бесполезная трата материала, хлам, который нужно хранить.
Теперь я знала, зачем.
— Прости, — сказала я.
— Не нужно просить прощения, — сказал он. — Я сделал свой выбор, и у меня появилась ты, Кэти и Дэвид.
Я кивнула, но мне было нелегко понять смысл его слов. Таким и должен был быть выбор взрослого человека? Почему во мне появилось чувство опустошения из-за того, что я ничего не могла сделать?
Я не буду скучать по психическому контролю. Ограничители мозга, возможно, были хороши для моего отца, помогали ему не чувствовать боль. Но они же и заставили мою маму уйти.
— Звони каждый день, — сказал он. — А если не будет связи, присылай сообщения.
Он приподнялся, и я уловила, что он говорил, как типичный ирландец, выделяя ударением слова.
— Не бойся просить помощи, если она тебе понадобиться. Помни, неважно, в какой точке мира ты будешь находиться, у тебя всегда будет дом.
— Я люблю тебя, папа, — это всё, что я могла сказать.
Он встал. И поцеловал меня в лоб, выходя из комнаты.
Дорогая Шона,
Не знаю, как начать это письмо и надеюсь, что ты не решишь, что я совсем отвратительная, потому что поступаю так. Хотя, знаешь, я действительно считаю себя отвратительной, но мне хотелось бы не быть для тебя такой. Но я в любом случае тебя пойму, если такой для тебя стану.
Я уезжаю. Если получится, получу работу на корабле и увижу мир.
Я уезжаю не потому, что не люблю тебя. Я люблю тебя очень сильно. Но я не могу поступить так, как мой отец когда-то.
Я не прошу тебя ждать меня, тем более я не знаю, когда вернусь. Но я буду ждать тебя всегда, до тех пор, пока ты мне не запретишь, и когда я вернусь, я привезу тебе камешки из каждого порта, в котором побываю.
Я люблю тебя,
Билли.
Я отправила письмо Шоне рано утром, когда уже собралась и была готова отправиться на станцию. Я не взяла с собой много: пару брюк, футболок, тюбик крема от загара. Мой Омни. Я надела ту толстовку, которую вчера перекладывал папа.
Я шла пешком по Бридж Стрит к железнодорожной станции, справа от меня текла река Бракен, запертая в своём каменном канале, сквозь камни которого там и сям прорастали цветы валерианы, папоротники и плющ. Тропа вела вверх, поднимаясь выше волноотбойной стены, вся покрытая цветами, а справа от неё тянулись деревянные рельсы. Я прошла сквозь узкий каменный проход, железнодорожная станция была по правую сторону от меня. И тут я услышала, как кто-то бежал позади меня, а затем запыхавшийся голос произнёс:
— Билли Родс, остановись немедленно!
Я остановилась, потому что просто не могла поступить иначе. Сжимая ручку рюкзака, я сказала:
— Шона, ты не должна была приходить.
Я не оборачивалась, чтобы не смотреть на неё. Просто не могла. Но она кинулась ко мне вверх по тропе, положила руку мне на плечо и развернула меня. Её щёки пылали от бега. Она была в джинсах и в майке от пижамы, босая. Она немного хромала, наверное, повредила правую ногу о камни.
— Ох, Шона, — сказала я.
Она уткнула руки в бока, ветер трепетал её спутанные волосы, кидал их ей в лицо. Она встала в проход из серого камня и выпалила:
— О чём ты вообще думала?
— Шона…
Мне нечего было сказать, на самом деле, нечего. Ничто не могло улучшить ситуацию. Воздух был полон резких запахов: душный аромат валерианы и острый запах моря. Дождь прекратился, но её волосы ещё были сырыми, а разорванные облака собирались в кучи позади неё.
Я вздохнула и сказала:
— Мне жаль.
— Тебе жаль. Это всё, что ты можешь сказать?
Я пожала плечами. Я не ненавидела себя за это. Но всё же я это уже сделала.
Она наклонила голову. Она не плакала, но только потому что слишком злилась. Непролитые слезы блестели в уголках её глаз.
— Ты хотя бы объяснишь мне, почему? Что там такого важного, что важнее меня?
— Я хочу делать что-то действительно важное, — сказала я.
Что-то в её лице изменилось. Оно смягчилось, гнев угасал. Она начала говорить:
— И ты не можешь делать это здесь?
Она стала говорить, но запнулась, проглотила ком в горле и снова продолжила:
— Я для тебя не важна?
— Ты для меня важнее всего на свете. Но мне нужно что-то делать, любимая. Ты принадлежишь себе. Ты личность. Но что же мне остается ещё делать, чтобы получить желаемое?
— Сотри эти мысли из памяти, — сказала она так быстро, что я поняла: она уже думала об этом.
— Но я хочу быть собой.
— Но тебе же больно. И мне больно. — Покачала она головой, не понимая. — А если тебе больно…
— Ты могла бы пойти со мной, — ответила я.
Она отпрянула назад.
Я кивнула.
— Я так и думала. Ты этого не хочешь. Но ты могла бы всё изменить.
Она смотрела в землю. В безысходности.
— Значит, ты меня покидаешь.
— Не тебя, — сказала я. — Я покидаю Ирландию. Я покину тебя только в том случае, когда стану тебе не нужна. Мы будем переписываться, посылать сообщения. Может, пока меня не будет, ты найдёшь занятие по душе.
Свет карабкался по стене позади меня. Вдали я услышала свисток поезда, работающего на солнечной энергии. Когда-то поезда ходили чуть ли не каждую минуту, но сейчас, если я опоздаю, мне пришлось бы ждать до полудня, да и билеты были дорогими. Но это было не важно. Я приблизилась к ней и заключила в объятия.
— Мы всегда были в одной и той же клетке, — сказала я. — И мы могли всегда положиться друг на друга. Не хочешь проверить, сможем ли мы остаться прежними на свободе?
Она положила голову мне на плечо. Её тело словно онемело, вес не ощущался.
— Мы должны… выбрать друг друга.
— И бороться за выбор, — согласилась я.
Она отодвинулась. Она смотрела на меня своими тёмными глазами, и я осознала, что её предки прибыли в Ирландию из какого-то далёкого места и
