Но проведал о красоте Снежнолицей богдыхан.
И прислал повеленье с гонцами: предстать чужеземке пред его богдыхановы очи. А взамен он ниспосылал владыке уйгуров вечный мир и свою, богдьтханову, милость. Запечалился было владыка: с воинством Поднебесной империи легко ль совладать? - а пока он печалился, получили гонцы самоличный ответ Снежнолицей, да столь дерзкий, что один из гонцов тут же лицом почернел и скончался от недомогания сердца.
Разве летит лань к стреле, спящей на тетиве?
- Нет, стрела устремляется к лани.
Разве садится горлинка молодцу на плечо?
- Нет, на горлинку молодец ставит сети.
Разве плывет царь-рыба к рукам рыбака?
- Нет, рыбак добывает царь-рыбу.
О, богдыхап! Старого учить - что мертвого лечить.
Тоньше нитей лунного света истончалась нить жизни твоей. Зачем тебе горлинки, лани, царь-рыбы? Скоро ты сам станешь добычей Ловца из Преисподней, чьей стрелы никому еще не удалось избежать.
Тебя до неба превозносят
Льстецы из покоренных стран.
В воде по горло пить не просят,
_______ О, богдыхан.
...Два года осаждала несметная рать богдыханова крепость на излуке реки, а взять не смогла. И тогда, сняв осаду, через месяц подослали лазутчика. Тот сумел (под видом купца), обмануть бдительность стражей и, забравшись на дерево возле дворца, пронзил стрелой Снежнолицую. Да не простою стрелою - отравленной, на хвосте же стрелы плясали на ленточке шелковой иероглифы, красные будто кровь:
ПУСТЬ СТРЕЛА УСТРЕМЛЯЕТСЯ К ЛАНИ!
Обезумел от горя владыка, плакал навзрыд. Приказал он забальзамировать возлюбленную, схоронить в хрустальном гробу. Никто не смел под страхом смерти войти в мавзолей Снежнолицей, где уединялся владыка в часы душевных скорбей. Купол мавзолея был подобием неба с вкраплениями драгоценных каменьевзвезд. На его стенах искусные резчики начертали стихи горем убитого мужа:
Дыханье Снежнолицей отняла Колдунья остроклювая стрела.
В меня вонзилась - и объяла мгла Мой разум, раскаленный добела.
В одиночестве докоротал свой век неутешный владыка. Как все предки его, воевал беспрестанно богдыхановы рати и не знал в сечах пощады.
Город, подобно большинству раскапываемых городов, был разрушен в древности дотла. К концу июля мы обозначили остатки стен дворца, а с западной стороны, на невысоком холме с розовым глиноземом, - круглое строение около шестидесяти метров в поперечнике: несомненно, обсерватория, а не загон для скота, как предположили поначалу, ибо выкопали медную, пострадавшую от сильного жара астролябию.
От необычайной жары и сухости граница между светом и тенью представлялась осязаемой, ее хотелось коснуться оукой. В полуденное небо нельзя было смотреть без рези в глазах. Иногда вдали, на песчаном взгорье, вырисовывался грубой лепки мираж: стены крепости с минаретами, отражавшимися в голубом глазе озера, как будто озеро, крепость и ее озерная тень поклялись и в этом фантасмагорическом сцепленье быть неразлучными, триедиными. Почему-то виденье меня раздражало. Еще больше раздражало (всех, а не одного меня)
то, что с середины августа мы лишились тишины. Выше нас по течению Чарына, правее, в древнем высохшем русле поднялась буровая вышка. Там ни днем ни ночью не затихал движок. Через неделю надоедливого тарахтения мы с ребятами отправились после обеда полюбопытствовать на диковинку и, надо сказать, крепко призадумались. Труд буровиков показался не просто тяжелым, как наш, - каторжным. Тем не менее, ворочая свои трубы, буры и канаты, они перекидывались шуточками, в том числе и на наш счет. Наконец, сверху по железной лестнице спустился смуглый подросток, уйгур, весь перемазанный солидолом.
- Зачем без приглашенья приходишь? - заговорил он высоким голосом, но слова выговаривал медленно, с акцентом. - Зачем работать мешаешь? Делать нечего - возьми помоги.
Был он худой и жилистый, как я, но с приметой: без верхней части правого уха; такое случается с мальчишками, когда учатся метать ножи. У меня, к примеру, сапожным ножом пробита левая ступня. Странно, но я сразу же почувствовал к нему симпатию. Его звали Мурат. Он, как и я, подрабатывал на каникулах, только у буровиков были еще и надбавки: отдаленные, безводные, сверхурочные - и выходило втрое больше. Мы с Муратом быстро сошлись и вечером часто плескались в реке, где соорудили запруду из камней. Он научил меня ловить на тухлое мясо вкусную рыбу маринку; брюшную полость у нее выстилает тонкая пленка, черная, как копировальная бумага: не снимешь пленку - отравишься насмерть. А голову от маринки не осмеливались жевать даже шакалы: - и она была ядовитой.
- Мурат, ты родом откуда? - спросил я его однажды.
- Теперь, пожалуй, из Чарына, - загадочно ответил он после некоторого раздумья.
От удивления я присвистнул как сурок.
- Да ведь и я жил в поселке Чарын! Целых четыре месяца. После шестого класса. Слепого старика Ануара знаешь? Что, живешь с ним по соседству? Ото!
И легенду о Снежнолицей слышал? Даже не только в Чарыне? Как же мы с тобой не познакомились?
- Я был у Созерцателей Небес.
- Ты? У астрономов? Значит, ты приезжал к нам в Алма-Ату?
- Нигде я здесь не был, кроме Чарына, - угрюмо сказал он и ушел к своей вышке. Вообще были в нем странности необъяснимые. Он не знал многих заурядных вещей, как будто жил в позапрошлом веке. Ни разу я не слышал от него таких слов, как "телевизор", "холодильник", "спутник", "синтетика/", "вычислительная машина". Зато когда у буровиков вышел запас продуктов, он вскинул на плечо свое ружье (между прочим, оно было кремневое, такие можно встретить лишь в музее) и скрылся в зарослях саксаула. Через час он приволок на двух жердях по песку здоровенного кабана, пуда на четыре, не меньше.
- А вон в того коршуна можешь попасть? - не нашелся ничего лучшего спросить я, трогая кабаньи клыки. В ту пору повсеместно гремела кампания за полное уничтожение хищной живности, и чучело коршуна украсило бы кабинет нашего декана, где уже пылилось с десяток кривоклювых врагов рода человеческого.
-- Это не коршун, а молодой орел-бородач. Орлов убивать нельзя. И шахина нельзя, сокола рыжеголового. И вихляя, дрофу-красотку. Когда убьют всех орлов, люди умрут, - слыхал такое старинное пророчество?
Нельзя в природе никого убивать.
- За исключением жирных кабанов? - Я поставил ногу на секача.
- В другой жизни кабаном стану я, и он меня лишит жизни, - серьезно отвечал Мурат.
- Ну а камнем стать на том свете не боишься? - усмехнулся я. Он мотнул головой. - Тогда попади в белый камень на обрыве. - Уж очень мне хотелось увидеть в действии музейный его самопал. Но Мурат сказал как отрезал:
